После бури. Книга первая

— И я лично так же! Живу я каждый день и каждый день о самых разных предметах и людях думаю. Как именно думаю-то? А вот: «Это хорошо, потому что соответствует моей главной, и даже не только моей собственной, но и — верю, искренне и до глубины души верю и чувствую,— но и народной мысли и убеждению», а когда так — я радуюсь! Знаете опять же, как я радуюсь? Вы догадывались когда-нибудь либо нет, как птичка радуется, когда поет? Ну, а когда что в жизни совсем не так, совсем не подходит к той мысли, претит и даже угнетает ее, тогда мне огорчительно — слов нет! Зачем далеко ходить, как вгляжусь в вас внимательно — слов нет! Ведь, скажу я вам, да вы и сами это знаете,— мы ведь с вами почти что друзья! Знаете? Об этом?

Корнилов кивнул — да! Знает!

— Ну вот, ну вот! Мои бы мысли да ваши бы мысли — да вместе, в одно бы! А? Вот бы сложилась мысль? Красота бы получилась бы! А? Догадываетесь?

Корнилов кивнул — да! Догадывается!

— И ведь для народа-то, для других-то людей, как бы это было полезно — понимаете? А?

Корнилов кивнул — да! Понимает!

— А как на самом-то деле происходит? А? На самом-то деле почти что друзья — они часто хуже врагов. Очень часто!

— Так вам это, может быть, только кажется, а на самом деле мы думаем с вами недалеко друг от друга?!

— Далеко-о-о! Так далеко, что едва видим друг друга! Вы — как? Вы от мысли к мысли всю жизнь думали, а я? Я от цветочка какого-нибудь — к мысли, от борозды пашенной — к мысли, от разговора с мужиком или с бабой на свадьбе или на погосте — к мысли. А впрочем, не знаю — мысли это мои или жизненное мое ощущение? Вот какая между нами большая, какая поучительная разница? Но, несмотря на разницу, я бы и еще и еще поговорил, ведь в некоторых интеллигентах действительно — что хорошо? Они к чужим словам любознательны и вот слушают, не перебивая. У нас, у простонародья, такого терпения нет, а мне эта любознательность и всегда-то была по душе, и я, верите ли, интеллигентных собеседников всегда искал, уважал не столько потому, чтобы послушать их, сколько — чтобы они меня, не перебивая, послушали бы. Всегда так, ей-богу, а нынче, перед тем как я навсегда оставлю юридическую деятельность, так мне ваше внимание тем более необходимо. И я бы еще говорил бы и говорил, мне не мешает, что я — следователь, а вы — подследственный, но мне истинно мешают некоторые подозрения в отношении вас...

— Подозрения? Но они же могут и не подтвердиться! Это еще надо выяснить!

— Надо, надо! Скажите-ка, Петр Николаевич, когда вы познакомились с гражданкой Евгенией Владимировной Ковалевской?

Не то чтобы Корнилов этого вопроса не ждал — ждал давно. Они давно с Евгенией условились, как и что отвечать, если кого-нибудь из них будут на этот счет спрашивать, все было продумано ими до подробностей, но а том-то и дело, что УУР в своих вопросах следовал тому именно порядку, который Корнилов давно определил как самый трудный, самый опасный для него порядок.

Таких вопросов, давно определил он, было три: о наследовании имущества Корниловым акционерного общества «Волга» — когда, при каких обстоятельствах?

о Евгении Владимировне — где, когда, почему, каким образом?

о службе Корнилова в белой армии — где, когда, кем? Кем служил?

Последнего вопроса пока еще не возникало, но он возникнет вот-вот, не мог не возникнуть.

Подробности УУР пока не выяснял, до конца свои вопросы не доводил, в протокол ничего не записывал, тем очевиднее становилось, что все это он откладывал на будущее, а сейчас как бы только составлял программу допроса. И очень точно он ее составлял!

Корнилов ответил, что встретил Евгению Владимировну в семнадцатом году, на фронте. Когда его легко ранило в левую руку. Вот сюда, здесь и сейчас остался след пулевого ранения. Его ранило, а сестра милосердия Ковалевская рану перевязывала. Ну, и...

УУР спросил:

— И на несколько лет вы расстались с Ковалевской, а когда вышли из лагеря белых офицеров, ее нашли, приехали к ней а город Аул. Так?

— Совершенно верно.

— Каким образом вы ее нашли? Переписывались? Во время гражданской-то войны?

— Нет. Не переписывался.

— Тогда — как же?

— Совершенно случайно. Мне указал ее адрес сосед по нарам в офицерском лагере.

— Ваш товарищ?

— Сосед по нарам.

— Фамилия товарища?

— Очень похожа на мою: Кормилов.

— Имя-отчество Кормилова?

— Там мы знали друг друга только по фамилиям.

— Он жив, Кормилов?

— Наверное, нет. Когда я выходил из лагеря, он был в тяжелом состоянии — сыпняк.

— Сыпняк... А ведь Ковалевская-то — необыкновенная женщина. Русская, скажу я вам, женщина. Может, во всем свете таких больше нигде и нет, только в России? Я-то ее знаю, в госпитале у нее лежал.

Корнилов промолчал.

— Когда вы расстались? Почему расстались? Снова было молчание.

— Не могу настаивать, но ежели ответите, буду признателен: была же причина, не просто же так расстались?

— Ковалевская не хотела, чтобы я был нэпманом, владельцем «Буровой конторы».

— Вот как! — воскликнул УУР.— Она догадывалась, она как знала, что вы не выдержите, откажетесь от «Конторы»! Как знала! Странно: вы перестали быть нэпманом, струсили, а она все равно уехала из Аула?