После бури. Книга первая

Разговор стал неожиданно интересным. Корнилов внимательно прислушивался, думая, что у этого человека, у Барышникова, мир был системой складной: сельский пейзаж, луга и травы; на траве скот; от скота молоко и масло; от молока, масла, сыра – ящичная тара; от тары – Ленинград; от Ленинграда – Лондон; от Лондона – снова сельский пейзаж, луга и травы... Круг замыкался. Разумный круг. Деятельный. Без лишних слов и понятий.

Наверное, что-то еще и еще интересное состоялось бы в разговоре с Барышниковым, но тут вернулся из Семенихи Мишка-комсомолец.

Кто?

Мишу вместе с Митрохиным в свое время нанял Иван Ипполитович.

Как только случилась авария, Миша отправился домой «справлять дела по комсомолу». Вдове-красноармейке помогать косить, а другой ставить новый сруб, проводить собрания и записывать семенихинцев в ячейку МОПРа – множество у него было общественных дел. Дома, в своей семье, он был старшим сыном и за старшего и косил, и пахал, и вот еще хотел подработать на бурении...

— Рублей тридцать мне крайне нужно выработать! – объяснял Миша. – Или даже тридцать один. Иль даже тридцать два!

— Тридцать три не хочешь? – Спрашивал Мишу Сенушкин, но Миша подтверждал:

— Тридцать два!

Теперь он пришел невыспавшийся, после исполнения всех своих обязанностей усталый, тихий и спокойный.

Сказал Барышникову:

— Председатель называется, обещал подвезти на скважину, а гляжу, и след его простыл. Кобылу жалеешь, что ли? Председатель называется!

— Пешим дойдешь. Молодой еще! – отозвался Барышников.

— Молодой... – согласился Миша и поглядел на траву вокруг себя, где бы поудобнее прилечь отдохнуть.

Он выбрал место неподалеку от костерка, под березовым кустиком, возросшим от старого пня, травка была здесь золотистой и красноватой – так окрашивали ее лучи закатного солнышка. Он лег, спросил:

— Когда бурить-то далее? Я рублей на двадцать два уже выработал. А остальные когда же? Не бурили тут без меня?

Совсем неожиданно, не по делу и с какой-то странное улыбкой заговорил вдруг с Мишей Барышников:

— Ты, Михаил, прежде как спать на травке, объясни мне: революции и разные политики, ну вот и нынешний нэп для чего делаются?

— Для счастья народа – пожал плечами Миша.

— Может, и для твоего счастья?

— Само собой.

— А я было подумал, Миша-то общественностью занимается, а сам не знает, для чего. А ты, оказывается знаешь.

— Давно уже мне известно...

— Откуда известно-то?

— В прошлом годе доклад докладчик делал в избе-читальне, то же самое объяснял. С тех пор знаю. И сам я газеты едва ли не каждый день читаю.

— Память у тебя хорошая, Миша.

— Хорошая! Хорошая у меня память! Учитель Матвей Матвеевич Верников, да ты же помнишь Матвея Матвеевича, он моей памятью нахвалиться не мог! Он скажет на уроке какое-никакое правило русского языка, после спрашивает нас, учеников: «Кто запомнил, подымите руки!» Все и тянутся руками вверх, а Матвей Матвеевич начнет спрашивать, чтобы повторили, и что же? Оказывается, никто повторить не может, никто не помнит уже того правила русского языка, один только я и могу! Так Матвей Матвеевич как начал меня с четвертой группы хвалить, так и продолжал это непрерывно и в пятой, и в шестой, и даже в седьмой уже группе!

— Даже в седьмой?

— Честное комсомольское!

— Мне бы до седьмого-то в свое время дойти! – покачал головой и вздохнул Барышников.— Но некогда было.

— А чем ты особо был занят, товарищ Барышников?

— Занятие обыкновенное – семью кормил. Ну, и с оружием в руках занимался борьбой за светлое будущее. За твое вот, Миша, боролся я будущее, за молодое поколение. На фронт в семнадцатом годе меня погнали воевать, а я активно отказывался. Домой с фронта пригнали, тут я, наоборот, по своей, по собственной охоте в гражданскую войну воевал. Учиться-то и недосуг было. И приходится нынче собственным умом доходить. Тебе легко: память хорошая, как что, какая-никакая трудность, ты памятью пошевелил, припомнил, где в какой книжке про это написано, и на тебе! Уже и знаешь, как поступить, как сказать и сделать... А тут все своим умом! Не трудно ли?! Вот скажи-ка, Миша, в каком месяце случилась революция пятого года?

— Я Октябрьскую помню. Октябрьскую сроду не забуду.

— Вот и говорю: в революцию пятого года люди тоже ведь за тебя помирали, за светлое твое будущее, а ты ее даже и не помнишь. С твоёй-то памятью!

Миша привстал с травки. Подошел к костерку. Сел рядом с Барышниковым.

— Я нынче ячейку МОПРа в Семенихе устроил. Ячейку Международного общества помощи борцам революции! Пять человек записал, еще трое сами обещались записаться. Ты почто не записываешься, Барышников? А ведь председателем «Смычки» называешься! И даже меня о политике допрашиваешь... В МОПР не записываешься, а допрашиваешь!

— Неохота... Записываться...

— Да мало ли что неохота! А надо!

— Кто сказал «надо»?