После бури. Книга вторая

Во всем этом – последовательная творческая установка. Такова уж специфика романа, специфика замысла – дать калейдоскоп настроений той поры, развернуть панораму поисков, догадок, позиций. Не кто иной, как сам Корнилов, заботливо предлагает нам ключ к художественному шифру. В своем прощальном письме к автору он разъясняет: «Я буду писать Вам, как для меня легче – отдельными заметками. Вы же знаете, что иногда мы тратим больше усилий на то, чтобы связать между собой наши мысли и соображения, чем на сами мысли и соображения, полагая, что без этого нельзя. А без этого можно, иногда и должно. Иногда мысли теряют оттого, что мы пытаемся связать их в некое подобие чего-то целого, и тогда эти подобия – старые картонные коробки и бечевки – видны явственно, а их содержание остается взаперти».

Не будем, понятно, отождествлять героя и его создателя, однако определенное родство их интересов и манер налицо. С. Залыгин тоже обходится или почти обходится в своем романе без таких связок и бечевок. Его занимают здесь не столько подробности быта или перипетии биографий, сколько мысли, суждения. О жизни, общественном устройстве, о будущем, о природе. Разные мысли и суждения. Порой наивные, порой неожиданные, порой проницательные. Оттого и главная форма самопроявления персонажей – монологи, диалоги, спор. Начавшись иной раз с мелочи, с какой-нибудь пустяковой зацепки, эти споры разгораются, накаляются до ожесточения, воспаряют к государственным, а то и мировым проблемам. Они ведь всегда многозначны в романе, всегда символичны и сплошь и рядом коварны, зловещи, эти прикидывающиеся безобидными мелочи. Так, ничтожный камешек, угодивший на дно буровой скважины, не просто измучил, но расколол, разобщил, рассорил всю артель. Не камешек, а испытание свыше, библейский ужас: «Предмет, лежащий на дне скважины, крохотная точка, которая уже много дней мешала Корнилову жить, возрастала до невероятных каких-то размеров, до смысла и даже цели самой жизни».

Велик соблазн сказать, что в «После бури» мы увидели неожиданного Залыгина. Непривычного, не похожего на себя. Эффектно, но не будем торопиться с подобным выводом. К чему уже давно приучил нас прозаик, так это именно к неожиданностям. Что ни работа, то новая задача, то открытие. В поэтике, в проблематике, во взгляде на вещи. Еще в 1964 году, рассуждая о поэзии Леонида Мартынова, он заключал: «Поэту и писателю собственный опыт всегда нужен не только, а может быть, и не столько для того, чтобы его использовать, сколько для того, чтобы его отвергать. Для творчества это обязательно – иметь то, что можно отвергнуть. Чем больше этого иметь – тем лучше, потому что литература, как и любое творчество, всегда ищет неизведанное не только для других, но и для себя, а поэт или прозаик стремится писать так, как писать он еще не умеет. Там, где писатель пишет только так, как он умеет, – кончается творчество».

Так что неожиданность для Залыгина – традиция, нравственный закон.

Неожиданность – норма. Нетипичны как раз повторы, возвращения «на круги своя».

Я бы сказал, что новый роман органически вписывается в контекст всего творчества художника.

Сам С. Залыгин выделяет в своей работе два русла, два направления. Главное («На Иртыше», «Соленая Падь», «Комиссия») и дополняющее, параллельное («Южноамериканский вариант», «Оська – смешной мальчик», эссе). Первый ряд связан с эпохой революции, послеоктябрьским переломом в деревенском укладе, с исторической эпикой. Второй – по преимуществу с днем нынешним, с современными представлениями о самореализации личности, о гармонии, счастье, об отношениях человека и природы.