После любви. Роман о профессии

Театр существует порывами, догадками. Театр должен быть недопустимо безумен.

Итак, мы смотрим вокруг себя. Что мы видим? Мир.

Итак, мы смотрим на сцену.

Что мы видим? Актера.

И всё? А куда делся мир? Реальный — с его травой, водой, небом?

Неужели в этом непригодном для жизни помещении я увижу только фанерных человечков, произносящих слова, слова, слова? Ответьте — куда делся мир?

Актер должен заменить нам мир. Стать травой, водой, небом. Если он на это решится. Ужасно жены мешают, непосвященные, они разъясняют дома по вечерам, какой глупостью мы занимались днем. Поэтому главное — изолировать домашних.

Методично, каждую репетицию мы сводим друг друга с ума. Не приобретаем новых знаний, торопимся потерять старые. Мы должны знать, как пятью хлебами накормить целый народ, суметь преломить хлеба.

Актер уже побывал и лицедеем, и интеллектуалом, и низкопробным шутом, и просто интеллигентом, и животным, и существом, и самим собой.

Каким именем эпохе приходит блажь называться, такое и дает она актеру.

А он всего лишь отражение. Он отражает того, кто в него смотрит. О, эта целая история! Если ты уйдешь в себя, твои актеры исчезают. Поднимаешь глаза — их нет. Они отражают тебя, твое детство, книги хорошие и плохие, страсти, встречных; они отражают жадность и благородство. В них смотрится всё. Но чаще всего ты. Кто же ты? Принадлежишь ли ты миру? Способен стать частью его, всего лишь частью, принести в жертву твое исключительно важное для тебя когда-то мокрогубое «Я»?

Потому что ты должен на огромной скорости терять и ловить в воздухе самого себя, менять обличья, не задумываясь, обстоятельствам предлагаясь, как облака, небо, трава, повороты, повороты, движение, движение, и тогда актеры отразят твою реальность, а ей, благодаря бесконечной творческой жизни, удается иногда стать реальностью мира. Ах, какую чушь наплел и не удастся доказать никому, что не чушь это вовсе, что пока ты сам не стал порывом, ничего вокруг тебя не изменится. Детство нужно, чтобы передать другим, любовь, чтобы другим, впечатление — другим. Я окрашиваю ваш мир моим и свожу вас с ума, простите.

Карнавал — это гибель, карнавал — это цель. Я стремлюсь к карнавалу, но его не настигаю, я не знаю, как это делается. Любое событие воплощается в карнавал, уверяю вас, великолепие возможно, скудная трапеза нищего — великолепие, а спящий бомж на набережной Сены, а встреча с призраком отца, а письма Пастернака, а «Белая овца» Хармса?

Гуляла белая овца
Блуждала белая овца.

Ах ты Боже ж ты мой, вот и налетел на меня вихрь восторга, по словам Пушкина, не заменяющий вдохновения. Театр — это потоки хаоса, текущие по направлению к счастью, карнавальная лава, лава счастья, в которой мы уцелеем навеки.

Я встретил на телеграфе Бирман, сбылась мечта, я встретил Бирман и сумел поздороваться с ней, я вложил в это всю силу признательности и души. Она узнала во мне своего.

— Слушайте, — сказала, — это возмутительно, я только что ехала из Подмосковья в одном купе с драматургом Р., и не успела я отлучиться на минутку, как из моего чемоданчика пропали двадцать пять рублей. Чего еще ждать от этих юных гениев, пишущих о писюшках в коротких юбчонках, отдающихся всяким там ужасным физикам с чудовищными именами: Электрон, Протон. Мы, женщины, пережившие войну… — уже яростно и настойчиво кричала она в зале главного телеграфа, и люди откладывали бланки срочных и простых телеграмм, поворачивались, узнавали, принимали за Раневскую, поток проклятий на голову бездарным вороватым драматургам нарастал, я был оттеснен толпой женщин, переживших войну, и, уходя, оставил за собой митинг протеста, новую Жакерию, рожденную моим сердечным и почтительным «здравствуйте, как вы поживаете?»

Это обэриутство, это уже обэриутский театр.

В толстой вонючей книге о Беломорканале есть главка о концерте ансамбля песни и пляски Краснознаменного, данного для вождей и Вождя вождей. После особо старательных виртуозных фигур одного из танцоров вождь нахмурился, а когда повторилось, просто встал и ушел.

Расстроенный ансамбль собрался после концерта вокруг Ворошилова, и он объяснил загадочное поведение вождя: есть шутники и есть чудаки. Шутник — человек всем понятный, веселый, хочет пошутить, чтобы всем было весело, свой парень, а вот чудак… Этот фортеля выкидывает, чтобы только непохоже, только чтобы выпендриться.

Мне неизвестна судьба солиста ансамбля, но смысл ворошиловских слов таков.

Чудаки были обречены, восторжествовали веселые, понятные, дай им Бог преуспевания.

Но я создатель ансамбля чудаков, тех, кто не собирается поступать «хорошо», развлекать политиков, мы хотим жить по законам, нами самими над собой установленным.