После любви. Роман о профессии

Лежит человек в траве, читает книгу, над ним мир цветов, растений. Он читает книгу о природе и размышляет о ней. А в это время происходит событие, которое краем глаза удается ему разглядеть. Чертеж растения, рисунок в книге и то же самое растение, но живое, заметили друг друга и начали разглядывать. И пока человек лежал притихший, распятое в книге растение так потянулось к живому, что сердце человека потянулось навстречу ему. Это стихотворение о сострадании. Оно замешено на обэриутстве Заболоцкого, я лишаю это стихотворение музыки, той самой, что отличает живой цветок от изображения, я делаю это нарочно, чтобы сердце мое навсегда ушло от пересказа к музыке, я поступаю напряженно эксцентрично, я препарирую момент вдохновения и убеждаюсь: его нельзя убить, оно брызжет из-под пальцев тебе в лицо, оно делится собой.

— Да заходите, заходите, — говорил с украинским акцентом круглолицый, прижимая книгу к груди, — да что тут интересного, что тут для вас может быть интересного?

— А патриарх сюда отдыхать приезжает?

— Сюда. Но сейчас его нет. Он в Москве. Может, к кладбищу вас провести?

Мы были в то время не выше розовых кустов, растущих вдоль аллеи. Где мой монах-обэриутянин? Я напрасно оглядывался, и камней под ногами достаточно, я напрасно оглядывался в поисках чуда.

— Что вы читаете?

— Это английский, — ответил он. — Мне в пятницу сдавать.

— А книг здесь много?

— Книг много, библиотека хорошая. Без книг, знаете, скучно, — вдруг, как-то глупо улыбнувшись, сказал монах.

Так не хочется расставаться с миром, с его тайнами. Пусть они навсегда останутся тайнами, пусть, я хочу игры — не знаний, я хочу счастья игры.

А ты говоришь — «жанр», мой друг Зерчанинов. Оперетка-обэриу, просто обэриу в пяти частях. Как назвать? Жизнь в пяти частях, жизнь в двух? Спасительно слово «обэриу», в нем и сдвиг, и объем. А сдвиг и объем — это уже театр.

Я не настоящий обэриут, мой друг Зерчанинов, сознаюсь тебе. Разница между мной и обэриутами, как между Одессой и Петербургом. В Одессе сальные губы презрительно вытирают рукавом, в Петербурге стараются губ не засаливать. В Одессе не выдерживают и убивают сразу, в Петербурге, как известно, измучивая душу, готовятся к убийству. Здесь бомжи сидят по углам, как божки в грязных забегаловках, и сосредоточенно смотрят на тех, кто ест. Здесь затевается тишина и всё из нее проистекающее. Одесса же с ором вырывается на улицу, преследуя тишину.

Петербург — город, умудренный опытом безумия. Одесса же сошла с ума от возможностей и веселья. В Петербурге сумасшедшие сошлись, Одесса же обезумела от счастья. Главное желание Петербурга — чтобы его оставили в покое, отсюда ослепшие окна домов, могучие щеколды на дверях, порывы сырости из переулков; Одесса жаждет общения. Ее сумасшедшие назойливы и болтливы, не отличить от здоровых.

Но почему же столько лет петербургская литература определяет жизнь, когда одесская — всего лишь экзотика? Может быть, человеку свойственно прежде всего жалеть себя?

Надо обзавестись привычками на случай, когда уже совсем нечего будет есть. Привычки — надежное прикрытие. Гимназист Олеша возвращался, не доходя до гимназии, если сбивался с волшебного счета — у каждого есть свой волшебный, всё определяющий счет, — и попадал ногой не на ту клетку тротуара. Ничто не заставило бы его идти дальше. Это обэриутство.

Я всегда насильственно привожу число подсчитываемых в слове букв к четному, отбиваю счет ладонью, пальцами-ладонью, пальцами-ладонью, так обэриутство придает случайному форму, навязывает хаосу форму.

Обэриуты делятся привычками, как охотники трофеями, у каждого свой участок леса, они коллекционируют разное. Шахматная лихорадка, собирание марок — это тоже обэриутство, попытка систематизировать жизнь, придать ей смысл.

Алиса Порет, подруга Хармса, говорила мне, что он крестиками отмечал против фамилий в книжечке остроумие и неостроумие своих друзей, тех, кто неловким ответом разочаровал его.

Возможно, в Петербурге такая тоска, что обэриутство как форма жизни неизбежно. Обреченно встаешь, обреченно идешь на работу, обреченно живешь. Ритуальный город, необходимо сверхдостоинство, чтобы терпеть и жить по-живому. Разница между Петербургом и Одессой как между одетым и голым.

Осмыслить мир, осмыслить себя как мир. У меня нет личной любви к Хармсу, я не мог бы прикоснуться к нему, поцеловать, как Олешу; изображение его на фотографиях непостижимо, в родственники к нему не набиваюсь. Все-таки он был прежде всего рыцарь бедный, послушник, монах, но способный в перерывах между служением Прекрасной Даме на такие экстравагантные штучки, что диву даешься.