После меня

Я чувствую это, когда просыпаюсь в среду утром. Такое происходит каждый год. Боль. Страдания. Горечь. Люди врут, когда говорят, что время лечит. Ничего оно не лечит. Просто острая боль притупляется и ты периодически о ней забываешь, но каждый год на годовщину маминой смерти возникает ощущение, что обезболивающее средство перестало действовать, и ты осознаешь, что рана не зажила, она такая же глубокая и болезненная, как и раньше, и что ты всего лишь маскировал ее весь прошедший год, чтобы хоть как-то продолжать жить. И весь день становится одним долгим, беззвучным воплем, пока ты ждешь, когда этот день пройдет и обезболивающее средство начнет действовать снова.

Я быстро одеваюсь и иду на первый этаж. Когда я захожу, папа поднимает на меня глаза, и я вижу, что он плакал. Я подхожу к нему и обнимаю его. Нам с ним не нужны никакие слова. Наше утешение заключается лишь в осознании того, что мы оба испытываем одинаковые чувства и что нам обоим одинаково тяжело. Папа берет меня за голову руками и целует в лоб.

— Не становится ни капельки легче, правда? — говорит он.

— Да, не становится.

— Хочешь позавтракать или поедем сразу?

— Поедем сразу.

Мы садимся в папин автомобиль и едем все десять минут молча. Все мои мысли — лишь о том, как папа едет по этому же маршруту, но с лопатой. И о том, в каком же он был отчаянии, раз решил выкопать меня из могилы.

Я тереблю стебли желтых нарциссов, лежащих у меня на коленях. Нарциссы были любимыми цветами мамы. Вообще-то я не знаю точно, правда ли это или же она говорила так просто потому, что я всегда дарила ей нарциссы на День матери. Интересно, какие цветы будет приносить на мою могилу Гаррисон, когда станет для этого достаточно большим? У меня ведь нет любимых цветов. Думаю, мне стоит выбрать для себя какие-то любимые цветы и сказать об этом папе и Ли. Я готова сделать что угодно, лишь бы им было легче справляться с тем, что меня больше нет.

По сравнению с другими кладбищами это — очень даже симпатичное. С него открывается великолепный вид на долину Ладденден — несколько дымовых труб старых фабрик, поля, деревья и петляющие тропинки вдоль каменных оград, сложенных без строительного раствора. А еще здесь очень тихо. Мы прогуливались здесь, по этой местности, всей семьей, когда я была маленькой. Я тогда жаловалась, что у меня устают ножки.

Я иду вслед за папой в дальний угол кладбища — туда, где более свежие могилы. Деревья за ними заслоняют от нас находящуюся за кладбищем церковь. Кое-где бросаются в глаза своими яркими оттенками цветы, завернутые в целлофан, с написанными дрожащим почерком посланиями.

Мамина могила — в самом углу. Папа зарезервировал тут место на всю семью. Он сказал мне, что это означает, что мы когда-нибудь снова соберемся все вместе. И что мама будет нас ждать. И теперь из его публикации я знаю, что следующим, кого похоронят здесь, буду я. Он ведь, судя по той его публикации, сидел и плакал между могилой мамы и моей могилой.

Я смотрю, как он кладет на мамину могилу красную розу. Его рука при этом дрожит. Дрожит и его нижняя губа. Я подхожу и сжимаю его ладонь, а затем кладу рядом с его розой свои нарциссы. Когда я делаю это, воздух, который как бы накапливался глубоко внутри меня, вырывается наружу какими-то первобытными звуками. Я опускаюсь на колени и делаю резкий вдох, чтобы заполнить образовавшийся во мне вакуум. Папа тоже опускается на колени рядом со мной и берет под руку.

— Все нормально, — говорит он.

— Ничего не нормально. Не будет нормально. Ни для тебя, ни для меня.

— Джесс, перестань. Нам ведь пока как-то удавалось держаться. У нас получается делать это вместе.

Я качаю головой и начинаю скрести землю пальцами.

Папа пытается оттянуть мои руки назад и заставить меня подняться на ноги.

— Джесс, пожалуйста, остановись.

— Я не могу! — кричу я. — Я не могу ничего остановить! Это все равно произойдет, что бы я ни делала.

— Пойдем, ты начинаешь говорить какую-то ерунду. Нужно отвезти тебя домой.

До меня доходит, что он сейчас подумает, будто я не в себе. И что все это начинается снова. Я отрываю свои руки от земли, смотрю на них, подношу их к своему носу и нюхаю прилипшую к рукам землю, как бы пытаясь почувствовать в ней какой-то след от мамы.

Папа берет меня под мышки и поднимает на ноги. Ноги у меня дрожат. Я прижимаюсь к нему. Я боюсь от него отстраниться.

— Когда я умру, ты похоронишь меня здесь, — говорю я. — Рядом с мамой.

Папа вытирает слезы со своего лица.

— Нет, это ты похоронишь меня здесь, — говорит он. — Но тут хватит места и для тебя, когда придет и твое время.

— А для Ли?

— Я не знаю, хватит ли места. Если это тебя так волнует, я могу позвонить и спросить.

— А еще дети, которые у нас будут, — говорю я. — Я хочу, чтобы и они когда-нибудь были похоронены именно здесь.

Папа кивает:

— Давай вот об этом пока не переживать, хорошо? Нам сейчас нужно думать о предстоящей свадьбе.

Он крепко обхватывает меня за плечи. Даже сквозь одежду я чувствую, как сильно он волнуется. Я киваю ему в ответ.

— Тебе нужно с кем-то увидеться, Джесс? Тебя что-то беспокоит?