После осени. Поздняя РАФ и движение автономов в Германии (ЛП)

Он хотел освободить гомосексуальность от навязанного ей гетто убожества, вывести ее на свет социальной нормальности, вытащить геев из сети лицемерия, позора и угнетения, которую общество накинуло на них с незапамятных времен. В этом он был очень ясен, радикален и действительно авангарден. Его первые фильмы показались мне ужасно манерными, что и было его намерением, но мне понравилась его личная прямота, его откровенность, его жесткое обнаженное называние «невыразимого».

В целом, однако, почти ни у кого там не было плана, стремления к ответственности, выходящей за рамки личного благополучия. Возбужденная суета воинственно-политического движения излучала очарование, но мы больше наслаждались драматическим звучанием вещей, чем самими вещами.

Я танцевал на всех свадьбах одновременно, с энтузиазмом человека, пробуждающегося от наивности и невзгод, который теряет невинность при чрезвычайно приятных обстоятельствах.

Конкретная революционная деятельность бунтарского движения поначалу играла для меня лишь косвенную роль. Я воспринимал их как источник новых идей и увлечений, в которых я переворачивался. РАФ стал единым, группа «Спрингер» все еще подвергалась нападкам, война во Вьетнаме была центральной темой, борьба с полицией и судебной системой становилась все жестче, а «голубые» организовывались в подполье в «Движение 2 июня». Я участвовала в демонстрациях, лекциях, собраниях и мероприятиях в университете, присоединялась понемногу везде, но с такой же вероятностью меня можно было встретить на необязательных фестивалях, в «Зодиаке», а позже в «Парке», в лесбийских и гей-барах. Я делала то, что было важно для меня и что доставляло удовольствие. j

Дискуссия: «Ревлюционное насилие, да или нет» по-прежнему требовала/не требовала от меня ответа. Действия Движения 2 июня и РАФ были у всех на устах, но мы обсуждали их скорее как интересный запрещенный фильм. Я не чувствовал себя «призванным» принять чью-либо сторону, но мои старые рамки порядка и ориентации — работа, дом, карьера — все еще оставались нетронутыми, даже если они уже немного прогибались под новое содержание и потребности жизни, свободной от иерархии/самоопределения, которая стала свободной.

В конце концов, мне было уже двадцать пять лет, я бродяжничал почти во всех человеческих сферах и накопил густой шлейф нерефлексивного опыта, который я не смог перевести в сознание и суверенитет. Они лишь перебрасывали меня с одной оплачиваемой работы на другую, из одного места, от одного человека к другому.