После пожара

На расстоянии вытянутой руки она останавливается. По лицу текут слезы, ладонь все так же зажимает рот, и мама смотрит на меня как на призрака, словно не верит, что я действительно стою перед ней.

– Моя маленькая Луна, – шепчет она, и звук ее голоса вонзается мне в грудь наточенным кинжалом, распарывает меня сверху донизу и являет миру все мои внутренности.

Я мучительно сморщиваюсь и начинаю плакать, ведь я была уверена, что больше никогда не услышу ее голос. Я смирилась с этой чудовищной реальностью, прожила свою злость, негодование, слезы, отгоревала как могла, и нынешнее облегчение от того, что я ошибалась, выше моих сил.

– Не плачь, – говорит мама. – Мунбим, только не плачь. Все хорошо.

Я мотаю головой, потому что все не хорошо, совсем не хорошо. Как что-то может быть хорошо, если погибло столько людей, если так много моих Братьев и Сестер осиротели и раны в их сердцах никогда не заживут до конца? Все совсем не хорошо, если моя мама возвращается ко мне, а их родители гниют в земле. Это несправедливо.

Но я не могу ей об этом сказать. Не хочу. Все, чего мне хочется, – это крепко-крепко ее обнять, прижаться к ней и никогда не отпускать.

– Скажи что-нибудь, – прерывистым голосом просит она. – Пожалуйста, скажи хоть что-нибудь.

Я открываю рот, но слова куда-то делись, и мама распахивает руки, прижимает меня к груди и шепчет мне на ухо лишь одно слово:

– Прости. Прости. Прости.

После

Не знаю, долго ли мы стоим посреди комнаты в объятьях друг друга. Мне кажется, целую вечность. А когда наконец отстраняемся, я иду к двери и прошу доктора Эрнандеса войти. Мама растерянна, почти встревожена, как будто опасается, что я потребую от него увести ее прочь. Но доктор Эрнандес нужен мне по другой причине. Я хочу, чтобы он был рядом, когда я задам тот единственный вопрос, который все еще имеет значение. Где ты была?

Войдя, он дарит мне осторожную улыбку, и на его лице явно написан вопрос: ты в порядке? Я киваю, а после встаю рядом с ним, и мы вместе смотрим на маму, и я задаю свой вопрос.

Она рассказывает, что после того, как отец Джон приговорил ее к Изгнанию и меня отослали из Большого дома, он сказал ей две вещи. Во-первых, во Внешнем мире у него есть свои люди, преданные Легиону, и до конца ее жизни они будут следить за ней и не допустят, чтобы она обратилась к властям. И во‑вторых, если когда-нибудь на Базу нагрянет полиция или другие федеральные службы, он поймет, что их навела она. Да, он будет знать, что это случилось из-за нее, и тогда он прикажет Джейкобу Рейнольдсу вывезти меня в пустыню, прирезать и бросить мой труп койотам. Мама не знала, стоит ли верить в первую угрозу, но во второй не сомневалась ни секунды.

– Он говорил всерьез, – хрипло шепчет мама, – Боже, именно так бы он и сделал.

Побледневший доктор Эрнандес делает шаг ко мне. Думаю, хочет подстраховать меня, если я вдруг упаду в обморок. Вряд ли это случится, но я все равно ему признательна.

Мама рассказывает, что позвонила бывшей подруге из Санта-Круса – той самой, которая когда-то отговаривала ее переезжать в Техас, – и попросила о помощи. Денег, присланных подругой, хватило на аренду квартиры в Одессе. Мама поселилась там и принялась думать, как вытащить меня из Легиона, но за три месяца в квартиру трижды вламывались, и ей начало казаться, что за ней следят незнакомцы, которых она встречала в доме или в магазине. Кроме того, она подозревала, что ее телефон прослушивается, и стала все реже и реже выходить на улицу. А еще начала пить. Сильно.

Мама умолкает, а потом говорит, что мне, наверное, не стоит про это слушать, во всяком случае прямо сейчас. Вмешивается доктор Эрнандес: по его мнению, я сама могу решить, нужно мне это или нет, и я чувствую прилив благодарности к нему и говорю маме, что хочу знать все, даже самое плохое.

Будь храброй, шепчет мне внутренний голос.

Мама со слезами на глазах заканчивает свою историю. О том, как бросила квартиру в Одессе и сбежала в Даллас, как люди отца Джона мерещились ей везде, во всех кафе и барах, и она видела его приспешников в каждом незнакомце, который улыбался ей на улице. Она пила все больше и больше и в конце концов уже не могла остановиться. А потом на долгое время – пустота и провалы в памяти.

И только два с лишним года спустя, после того как маму на скорой привезли в реанимацию, она поняла, что должна изменить свою жизнь. Каким-то образом она осела в Сиэтле (почему – не помнит) и однажды просто упала без сознания на пороге аптеки в южной части города. По пути в больницу у нее дважды останавливалось сердце; услышав, что мама шесть минут находилась в состоянии клинической смерти, я холодею от ужаса. В больнице она провела почти месяц, при выписке ей дали адрес реабилитационного центра в Орегоне – тогда-то она и вступила на путь возвращения к себе.