После пожара

Потолок в моей комнате сделан из квадратных серых панелей, каждая сторона длиной примерно шестьдесят сантиметров. Четыре квадрата расположены прямо над моей головой; в точку, где они сходятся, я смотрю уже не знаю сколько времени. На стыке двух панелей – пятно бледно-рыжего цвета; по краям, там, где влага впиталась в неизвестный мне материал панелей, оно более блеклое. Видимо, потолок подтекал – что-то понемножку капало сверху каждый день.

Странное это чувство – можно думать о маме и не бояться, что кто-нибудь как-нибудь заглянет мне в голову и донесет на меня Центурионам. После своего Исхода она пополнила длинный список тех, чьи имена запрещено произносить вслух и кого низвели до статуса «стерт из истории», как будто их не существовало вовсе. Но моя мама существовала, и больше никто не помешает мне думать о ней.

Я гляжу вверх на крохотное окошко и размышляю: она сейчас где-то там, живет жизнью, в которой мне нет места. Испытала ли она в глубине души облегчение, когда была изгнана? Стало ли это для нее возможностью обрести полную свободу, в том числе от дочери и призрака мужа? Очень долго я всем сердцем верила, что мама вернется, что однажды я услышу, как она зовет меня по имени, увижу ее за воротами и выбегу к ней; она заберет меня с собой, и мы уйдем не оглядываясь. Этого, однако, не произошло.

Я много думала об этом, лежа в темноте своей комнаты, после того как в Девятом корпусе запирали двери и гасили свет, – о том, что на самом деле означало мамино невозвращение. Боялась ли она отца Джона, опасалась, что он может навредить ей – или мне? Либо же – и это гораздо, гораздо больнее – она просто никогда меня не любила и мои страхи, самые черные из них, терзавшие меня в моменты самой отвратительной слабости, вполне реальны?

И, что едва ли не хуже всего, мне совершенно не с кем было поговорить о маме, не у кого спросить о ней, ведь даже самые близкие мои Братья и Сестры тут же сдали бы меня с потрохами – без удовольствия, но и без колебаний.

А теперь? Теперь мне есть с кем поговорить, однако я все еще не решила, можно ли доверять доктору Эрнандесу. Допускаю, что он не врет и действительно не знает, где сейчас моя мама и жива ли вообще. Допускаю, что он вправду обращался с расспросами к коллегам и если бы получил информацию, то поделился бы ею со мной, как обещал. Или…

Возможно, он знает, где она, но скрывает это от меня в расчете, что я буду более сговорчива до тех пор, пока мне что-то нужно. Возможно, она мертва, и он знает об этом, но не хочет расстраивать меня из-за моего «нестабильного состояния». Возможно.

К глазам подступают слезы, а из коридора доносятся шаги, которые замирают у моей двери. Я не хочу, чтобы сестра Харроу застала меня плачущей, когда принесет ланч, поэтому вытираю глаза, но слезы продолжают капать, как будто внутри что-то прохудилось, и эту течь не остановить.

А причина – в единственной мысли, заполнившей мое сознание в тот момент, когда я спускаю ноги с кровати; мысли одновременно глубокой и совершенно очевидной, хоть я и редко была готова ее признать. Я скучаю по маме. Я очень, очень по ней скучаю.

Через два часа я вхожу в кабинет групповой терапии и сразу, еще не закрыв за собой дверь, начинаю искать глазами Люка. Какая-то часть моего разума – та, под влиянием которой в последние месяцы перед пожаром я ходила с оглядкой, – убеждена, что Люк сейчас выскочит из-за угла и набросится на меня. Глупость, конечно, – я ведь верю, что доктор Эрнандес и его коллеги-наблюдатели не позволят Люку мне навредить, хоть вера эта и зыбка, – однако полностью прогнать опасение не выходит. Я быстро смотрю по сторонам – налево, направо, как ребенок у края проезжей части, – и, не обнаружив Люка, немного расслабляюсь.

– Привет, Мунбим, – говорит мне Рейнбоу. Скрестив ноги, она сидит на полу посередине комнаты рядом с Люси и Уинтер, и все трое что-то усердно выводят толстыми карандашами на большом листе бумаги. Понятия не имею, что они задумали нарисовать – с того места, где я стою, мне чудится какой-то огромный сатанинский осьминог, – но я рада, что они вместе, хотя при виде кровоподтеков на лице Люси у меня сжимается сердце.

– Привет, Рейнбоу, – здороваюсь я. – Привет всем.

Почти все Братья и Сестры оборачиваются в мою сторону: одни улыбаются, другие приветливо кивают, некоторые делают и то и другое. Я широко улыбаюсь в ответ, а параллельно продолжаю выискивать взглядом Люка. Уже начинаю думать, что его здесь нет, но потом Джеремайя вскакивает с пола и бежит через всю комнату с бумажным самолетиком в руке, громко имитируя звук мотора, и тогда я наконец замечаю.

Люк сидит на полу в дальнем углу, подтянув колени к груди и обхватив их руками. Я холодею, вообразив, что он уставился прямо на меня, но, присмотревшись, понимаю, что его взгляд расфокусирован. Глаза Люка пустые и потухшие, как будто он несколько суток не спал.

– Он так сидит с тех пор, как я пришла.

Поворачиваю голову: позади меня стоит Хани, ее взгляд прикован к Люку.

– Он что-нибудь говорил?

Хани качает головой.

– Ни слова.