После пожара

– Это действительно счастливое воспоминание? – спрашивает доктор. – Приезд Джейкоба Рейнольдса?

– Тот день был счастливым, – уточняю я. – После того как власть в Легионе перешла к отцу Джону, на все легла черная тень. Выходит, Четвертое июля – последний по-настоящему хороший день, который мне запомнился.

Мои собеседники переглядываются.

– Для меня все равно остались пробелы, – произносит агент Карлайл. – Картинка почему-то не складывается.

Я вдруг понимаю, в чем неувязка, и меня охватывает возбуждение: они же не знают всего!

– Назавтра после прибытия Джейкоба отец Джон сделал свой ход, – поясняю я.

– Ты имеешь в виду чистку? – спрашивает доктор Эрнандес.

Я киваю.

– Они знали Джейкоба раньше. Я имею в виду, отец Джон и Эймос. Не знаю когда и как, но они все спланировали заранее. Это был заговор. Тогда никто этого не понял, но теперь все очевидно.

– Джейкоба Рейнольдса приняли тепло? – задает вопрос агент Карлайл.

– Конечно, – подтверждаю я. – Отец Патрик был рад всем, кто к нам приходил.

– Что конкретно сделал отец Джон? – продолжает расспрашивать агент Карлайл. – На следующий день. Каким образом он захватил власть в Легионе?

– Все было не так драматично, как вы, наверное, воображаете, – отвечаю я. – Ни борьбы, ни стрельбы, ничего такого. Отец Джон поднялся на крыльцо часовни и объявил, что ночью, под покровом темноты, Господь явился ему с вестью.

– Рискну предположить, что для отца Патрика весть не сулила ничего хорошего, – высказывается агент Карлайл.

– Точно, – улыбаюсь я. – Господь открыл отцу Джону, что возглавить Легион должен именно он. Отец Джон при всех заявил, что отец Патрик – верный слуга Божий, добрый и кроткий человек, но добрые и кроткие не побеждают в войнах, особенно когда речь идет о Последней битве со Змеем, которая, как всем известно, уже грядет. Он попросил каждого заглянуть в свое сердце и присоединиться к нему, если сердце подскажет, что Джон Парсон говорит правду. Догадайтесь, кто сделал это первым?

– Эймос и Джейкоб, – говорит доктор Эрнандес.

Я киваю.

– Они вышли вперед и встали по обе стороны от отца Джона. При этом они не промолвили ни слова, но…

– Оба были вооружены, – вполголоса вставляет агент Карлайл, – верно?

Киваю.

– Ты, кажется, говорила, что при отце Патрике оружие разрешалось иметь всем? – напоминает доктор Эрнандес.

Я снова киваю.

– Так и было, но люди не носили пистолеты на поясе, как ковбои. Оружие держали в спальнях и бараках.

– Как поступили Центурионы? – спрашивает агент Карлайл.

– Следующими рядом с отцом Джоном встали Беар, Эйнджел и Лоунстар. Хорайзен немного помедлил, но после тоже присоединился к ним.

– А где был отец Патрик, когда все это происходило?

– Там же. – Я мысленно вижу лицо отца Патрика в тот момент, когда Центурионы отвернулись от него и примкнули к отцу Джону, вижу очень отчетливо. На нем читался не гнев и даже не разочарование, а скорее печаль, как будто у него разрывалась душа.

– И он ничего не сделал?

Я качаю головой.

– И не сказал?

– Нет. Поздно было что-то говорить. Многие просто сообразили, откуда ветер дует, и поступили соответственно, но было немало и таких, кто присоединился к отцу Джону с улыбкой на лице. Они действительно поверили, что он тот, кем себя называет.

– И кем же? – поднимает бровь доктор Эрнандес.

– Посланцем Всевышнего. Святым вестником Божьим на земле.

Мои собеседники молчат, переваривая эту информацию.

– Каким образом отец Джон завоевал всеобщее доверие? – после паузы спрашивает агент Карлайл. – Как он сумел убедить людей?

«Я НИКОГО НЕ УБЕЖДАЛ! – грохочет в моей голове голос отца Джона. – ОНИ УЗРЕЛИ ИСТИНУ СОБСТВЕННЫМИ ГЛАЗАМИ! ГОСПОДЬ НЕ СОВЕРШАЕТ ОШИБОК!»

Я как можно небрежнее пожимаю плечами.

– Трудно объяснить, если сам не видел. Все любили отца Патрика, и я в том числе. Я всегда верила, что он хороший человек, а теперь, оглядываясь назад, верю в это еще сильнее. Он был добрым, порядочным и больше заботился о других, чем о себе. Отец Патрик посвятил жизнь служению Богу.

– А отец Джон? – задает вопрос доктор Эрнандес.

Я ненадолго задумываюсь.

– По временам он казался вообще не человеком, а природной стихией, буйной и непредсказуемой. Нужно понимать, что до своего заявления он три года был преданным членом Легиона, и мои Братья и Сестры его любили. Он был умен и обаятелен, а Библию знал даже лучше отца Патрика. Читать проповеди в часовне разрешалось всем желающим, и отец Джон выступал чаще всех. Все были только за, потому что его стоило послушать. Он вставал за кафедрой в этой своей пропыленной джинсовой рубашке, длинноволосый, зеленоглазый, улыбчивый, а потом начинал вопить, завывать, брызгать слюной и колотить по деревянной кафедре костяшками, сбивая их в кровь. Он говорил о Господе, как другие говорят о закадычных друзьях, словно они закончили беседу буквально пять минут назад. Он надрывал глотку, снова и снова вещая о битвах, войнах, об истекающем времени и Чужаках. Повторял, что только мы тот щит, что отделяет Змея от победы над миром.

– Это как-то сообразовывалось с проповедями отца Патрика? – спрашивает доктор Эрнандес.