После «Структуры научных революций»

Поскольку большинство объектов даже после изменения множеств продолжает группироваться вместе, обозначения этих множеств чаще всего сохраняются. Тем не менее перенос некоторого подмножества в другое множество может решающим образом повлиять на сеть взаимоотношений между множествами. Перенос металлов из множества соединений в множество элементов был частью новой теории горения, окисления и разницы между физическими и химическими комбинациями. Когда появляются такие перераспределения объектов среди множеств, основанных на сходстве, два человека, которые общались между собой с полным взаимопониманием, внезапно могут обнаружить, что на одни и те же стимулы они реагируют посредством несовместимых описаний или обобщений. Поскольку ни один из них не может сказать: «Я употребляю слово «элемент» («смесь», «планета» или «свободное движение») согласно таким-то и таким критериям», очень трудно выделить и устранить источник нарушения коммуникации.

Я не утверждаю, что в таких ситуациях ничего нельзя сделать, но прежде чем рассматривать этот вопрос, хочу обратить внимание, как далеко могут заходить подобные различия. Они относятся не только к именам или языку, но и к природе. Мы не можем с уверенностью утверждать, что два человека видят одну и ту же вещь, имеют одни и те же данные, но идентифицируют или интерпретируют их по-разному. Они различным образом реагируют на стимулы, которые предшествуют тому, что мы видим или получаем в качестве данных.

Поскольку теперь мы знаем (в отличие от Декарта), что отношения между стимулами и впечатлениями не являются однозначными и независимыми от обучения, разумно предположить, что они варьируются от сообщества к сообществу и эти вариации взаимосвязаны с соответствующими различиями в языковом взаимодействии. Теперь нарушение коммуникации можно рассматривать как свидетельство того, что люди, о которых идет речь, по-разному воспринимают определенные стимулы, получают из них разные данные, видят различные вещи или одну и ту же вещь видят по-разному.

Мне кажется, большая часть или даже всякое объединение стимулов во множества сходств включено в наш физиологический аппарат, отвечающий за реакции на стимулы. Программа обучения этого аппарата включается, когда мы сталкиваемся со стимулом, который, как нам сказали, исходит от членов одного и того же класса сходства. После того как программирование закончено, мы узнаем, скажем, кошек и собак (силы, массы и препятствия), поскольку они (или ситуации, в которых они встречаются) выглядят, по крайней мере на первый взгляд, похожими на примеры, с которыми мы встречались прежде.

Тем не менее из этой ситуации должен существовать выход. Стимулы, на которые реагируют участники прерванной коммуникации, являются (если не впадать в солипсизм) одними и теми же. Одинаковы и их физиологические системы, хотя и по-разному запрограммированные. Кроме того, за исключением небольшой, пусть даже важной, сферы опыта программирование будет одним и тем же, ибо люди включены в общую историю (исключая непосредственное прошлое), у них общий язык, повседневный мир и большая часть мира науки. Если у людей так много общего, то они могут отыскать, в чем и почему расходятся, если проявят волю, терпение и толерантность, хотя это происходит далеко не всегда. Действительно, рассуждения того вида, к которому я сейчас обращаюсь, редко встречаются в научной среде.

Первое и самое главное: люди, обнаружившие нарушение коммуникации, посредством эксперимента – иногда мысленного эксперимента – могут открыть ту область, в которой происходит это нарушение. Лингвистической основой затруднения может оказаться множество терминов, скажем, «элемент» и «соединение», которыми оба человека пользуются без проблем, но теперь можно увидеть, что они соотносятся с природой разными способами. Для каждого из них эти термины входят в базисный словарь, по крайней мере в том смысле, что нормальные группы, куда они включены, пользуются этими терминами без затруднений, уточнений и расхождений.

Обнаружив, что при межгрупповом общении эти слова вызывают специфические затруднения, наши собеседники могут обратиться к общему для них повседневному словарю, чтобы разобраться с этими затруднениями. Каждый из них может попытаться обнаружить, что видит и говорит другой, когда воспринимает тот стимул, на который сам он реагирует по-иному. Со временем они могут научиться очень хорошо предсказывать поведение друг друга. Кстати, историк постоянно учится этому (или должен учиться), когда имеет дело с научными теориями прошлого.

Тогда каждый участник нарушенной коммуникации может найти способ перевести теорию другого в свой собственный язык и одновременно описать мир, где эта теория или этот язык применимы. Без хотя бы предварительных шагов в этом направлении нельзя говорить о выборе теории. Останутся лишь произвольные замены (хотя я сомневаюсь в их существовании для любых аспектов жизни).