После «Структуры научных революций»

Параллель между задачами историка и лингвиста выявляет один из аспектов перевода, который Куайн не рассматривал (ему это было не нужно) и который доставляет беспокойство лингвистам [144] . Читая студентам лекции по физике Аристотеля, я неоднократно повторял, что материя (в «Физике», но не в «Метафизике») благодаря ее вездесущности и качественной нейтральности является, с точки зрения физики, несущественной. Аристотелевский универсум населен нематериальными «природами» или «сущностями», которыми и обусловлены его разнообразие и непрерывность. Подходящим аналогом для современной периодической таблицы элементов будут не четыре первоэлемента Аристотеля, а четырехугольник, состоящий из четырех фундаментальных форм. Точно так же, когда рассказываю о развитии атомистической теории Дальтона, я указываю на то, что она привела к новому взгляду на химические соединения, вследствие чего линия, разделяющая референты терминов «смесь» и «соединение», сдвинулась: до Дальтона сплавы признавались соединениями, после Дальтона они стали смесями [145] . Эти замечания я использую, пытаясь перевести теории прошлого на современный язык, и мои студенты, хотя и читают источники, переведенные на английский язык, воспринимают их иначе после моих замечаний. Точно так же и хорошее руководство по переводу, особенно если речь идет о языке далеких регионов и культур, должно сопровождаться вставками, поясняющими, как видят мир носители языка, онтологическими категориями какого вида они пользуются. Научиться переводить язык или теорию отчасти означает научиться описывать мир, в котором функционирует этот язык или теория.

Затронув тему перевода для пояснения проблем, возникающих когда научные сообщества рассматриваются в качестве языковых сообществ, я на некоторое время оставлю ее для анализа особенно важного аспекта этого параллелизма. При изучении науки или языка слова обычно усваиваются вместе с минимальным набором обобщений, показывающих, как они соотносятся с природой. Однако эти обобщения воплощают в себе лишь малую часть того знания о природе, которое усваивается в процессе обучения. Большая доля этого знания воплощена в механизме, каков бы он ни был, позволяющем налагать термины на природу [146] .

Но естественный и научный языки предназначены для описания мира такого, как он есть, а не любого мыслимого мира. Верно, что первый гораздо легче приспосабливается к неожиданным явлениям, чем второй, однако часто это достигается ценой удлинения предложений и сомнительного синтаксиса. Понятия, высказать которые язык не готов, это те, которые говорящие не ожидают встретить. Поскольку обратное неверно, мы часто забываем об этом обстоятельстве или недооцениваем его важность. Действительно, мы легко описываем объекты и понятия (единорогов, например), которые не ожидаем увидеть.

Тогда каким образом усваиваем мы знание о природе, встроенное в язык? По большей части в то же самое время и теми же средствами, с помощью которых мы усваиваем сам язык, будь то повседневный или научный. Отдельные составляющие этого процесса хорошо известны. Определения в словарях сообщают нам о том, что означают те или иные слова, и одновременно информируют об объектах или ситуациях, о которых мы можем говорить с помощью этих слов. О некоторых из этих слов мы узнаем больше, а о других только то, что нам откроет о них некоторое множество предложений. При этом, как показал Карнап, вместе со знанием значений мы приобретаем знание законов природы.

Если нам дано вербальное определение двух точных тестов для определения наличия электрического заряда, мы усваиваем оба вместе с термином «заряд», а также приобретаем знание о том, что если тело проходит один тест, то оно пройдет и другой.

Однако процедуры соотнесения языка с природой являются чисто лингвистическими. Они соотносят одни слова с другими и потому могут функционировать, только когда мы уже обладаем некоторым словарем, усвоенным с помощью невербального или не вполне вербального процесса. Видимо, такой словарь усваивается с помощью остенсии или ее модификации, прямо сопоставляющей с природой слова или фразы.

Если мы с сэром Карлом действительно обсуждаем фундаментальный вопрос, то это вопрос о значении для философии науки этого последнего способа соотнесения языка с природой. Хотя ему известно, что многие слова, необходимые ученому, в частности, для формулировки базисных предложений, усваиваются с помощью не вполне лингвистического процесса, он рассматривает эти термины и заключенное в них знание как непроблематичные, по крайней мере в контексте выбора теории. Мне кажется, при этом он упускает из виду центральный пункт – тот, который в «Структуре научных революций» привел меня к понятию парадигмы.