После «Структуры научных революций»

Если эти рассуждения верны, то что они могут сказать нам относительно естественных и гуманитарных наук? Не свидетельствуют ли они о том, что эти науки похожи и отличаются, возможно, лишь степенью зрелости?

Несомненно, такой вывод возможен, но вряд ли стоит на нем настаивать. Напомню: мы расходились с Тейлором не по вопросу о существовании пограничной линии между естественными и гуманитарными науками, а по вопросу о том, как нужно проводить эту линию.

Хотя классический способ разграничения неприемлем для тех, кто разделяет изложенную здесь позицию, у них появляется другой способ. Конечно, различия между естественными и гуманитарными науками есть, но я не знаю, носят ли они принципиальный характер или являются лишь следствием неравной степени зрелости этих двух областей. Поэтому свои рассуждения я завершаю несколькими предположительными замечаниями относительно этих двух способов проведения разграничительной линии.

До сих пор моя аргументация сводилась к тому, что в любой период естественные науки опирались на множество понятий, которые каждое новое поколение усваивало непосредственно от предшествующего поколения. Это множество понятий формируется исторически, оно включено в культуру, к которой новые члены приобщаются благодаря тренировке. Посторонний человек может получить доступ к этим

понятиям только благодаря герменевтической технике, с помощью которой историк или антрополог приходят к пониманию иных способов мышления.

Иногда я говорил об этом как о герменевтическом базисе науки конкретного периода, и вы можете заметить, что это весьма напоминает один из смыслов слова «парадигма». Хотя сегодня я редко употребляю этот термин вследствие расплывчатости его содержания, иногда для краткости буду использовать его.

Если принимают такую позицию по отношению к естественным наукам (удивительно, что большинство ученых ее принимает), то парадигма или герменевтический базис не будут просто герменевтическими. Тогда парадигма, полученная от учителей, будет использоваться в функции, характерной для нормальной науки, – для решения головоломок с целью улучшения и расширения соответствия между теорией и экспериментом, для расширения границ исследуемой области.

С другой стороны, таким ученым, как Тейлор, к воззрениям которых я отношусь с глубочайшим уважением, социальные науки кажутся всецело герменевтическими и интерпретативными. В них чрезвычайно мало того, что напоминало бы решение головоломок в естественных науках. Их цель состоит или должна состоять, согласно мнению Тейлора, в том, чтобы понять поведение, а не открывать законы (если таковые существуют), управляющие этим поведением.

Это различие имеет не менее важное следствие. В естественных науках исследования иногда приводят к появлению новых парадигм, новых способов понимания природы и прочтения ее текстов. Однако ученые, ответственные за эти изменения, вовсе не стремятся к ним. Изменение интерпретации, порожденное их деятельностью, является непроизвольным и часто осуществляется последующим поколением ученых. Сами творцы обычно не осознают того, что сделали. В социальных науках Тейлора дело обстоит иначе: новые и более глубокие интерпретации являются сознательной целью научной игры.

Таким образом, хотя естественные науки и могут нуждаться в том, что я назвал геременевтической базой, сами они не являются герменевтической деятельностью. С другой стороны, науки о человеке являются таковыми и быть иными не могут. Но даже если это верно, можно все-таки спросить, должны ли они ограничиваться герменевтикой и интерпретацией? Быть может, с течением времени возрастающее число специалистов найдет парадигму, способную поддержать нормальное исследование и решение головоломок?

Я не представляю, как можно ответить на этот вопрос. Однако рискну высказать два замечания, указывающие противоположные направления.

Во-первых, я не знаю принципа, который исключал бы возможность того, что те или иные гуманитарные науки однажды найдут парадигму, способную поддержать нормальное исследование по решению головоломок. Для меня вероятность такого события повышается благодаря взгляду в прошлое. Большая часть того, что обычно говорится в обоснование невозможности нормального исследования в гуманитарных науках, два столетия назад говорилась в защиту невозможности науки химии, а столетие спустя повторяли то же самое, отстаивая невозможность науки о живых организмах. Весьма вероятно, что событие, о котором я говорю, уже произошло в некоторых конкретных областях гуманитарного познания. Мне кажется, отчасти это имеет место в экономике и психологии.

С другой стороны, в некоторых важных областях гуманитарного познания имеются сильные и хорошо известные аргументы против возможности появления там нормального исследования, решающего головоломки.