После свадьбы жили хорошо

Он пытался разобрать, отчего она так сделала. И, кажется, выяснил. Лишь под конец жизни он стал понимать, что человеческое счастье не в том заключено, чтобы себе брать, а в том, чтобы отдавать кому-то; и не в том счастье, что тебя любят, а в том, что ты любишь. Хоть с опозданием, да он это сообразил. А Зинка, очевидно, давно понимала. Она счастлива была оттого, что любила сама, и пусть неразделенной оставалась любовь, безответной, непринятой, она все-таки существовала, не кончалась, и была полнота в душе. Все прочее, что судьба дарит, могло выпасть ей, а могло и не выпасть, но главного значения это не имело.

Он смотрел, как Зинка по-бабьи неловко крутит свою папиросу, как заворачивает обратно пачку «Беломора» в носовой платок. Всю жизнь Зинка работала в детских домах, скрывала от детей свое курево, и это уже в привычку вошло.

— Пенсии на табачок хватает?

— На спичках экономлю, — сказала Зинка, — выкручиваюсь.

В последние годы она заведовала детским домом для подкидышей. По старинке, еще с тридцатых годов, этих детдомовцев зовут подкидышами. Подкидывали когда-то на крылечко… Могла Зинка в санаторий пойти, где должности богаче и наваристей, но вот прилепилась к подкидышам. И теперь, после того как на пенсию проводили, все равно ползает в детский дом ежедневно, как на службу.

Он поглядывал на нее, похмыкивал, подтрунивал над нею, а сам чувствовал, как передается от Зинки мирное, устойчивое, незамутненное спокойствие. У этой старухи никогда постоянного угла не было. И семьи не было. По всем житейским представлениям она несчастна, бедна и одинока. Но Степан Авдеич не знал другого человека, от которого шло бы вот такое спокойствие, и он подумал сейчас, что и ему-то, Степану Авдеичу, жилось легче оттого, что Зинка была рядом. Он постоянно ощущал, что она есть на свете, и это ощущение помогало ему. Было похоже, что у Степана Авдеича есть запасной дом, есть еще одна опора, к которой прислонишься в черный день. И если бы жизнь скрутила, если бы очень худо пришлось, он бы, пожалуй, так и сделал — отправился бы за поддержкой к Зинке…

Сейчас ему не хотелось отпускать ее. Ему хорошо было от этого покоя, простоты и ясности.

— Пойдем, я тебя провожу, — сказал он.

— Голову тебе напечет, — усмехнулась Зинка.

Господи, она и это знает. Еще никому Степан Авдеич на здоровье не жаловался; все по-прежнему считают, что его, черта, оглоблей не перешибешь. Никто не заподозрит, что от прежнего Степана Авдеича сохранилась одна видимость, одна оболочка, а внутри рушится все, как в доме гнилом.

Вон чуток посидел на припеке, и в трезвой башке колокола звонят.

— Еще чего, — сказал он, подымаясь. — Напечет! Моей головой только ворота высаживать.

2

Они пошли от переезда той дорогой, по которой Степан Авдеич уже ходил утром. Миновали санаторий, школу; слева открылось небольшое поле, остаток прежних колхозных владений, урезанных теперь заводом и поселком.

На окраине этого поля, на пустой дороге играли Зинкины подкидыши. Они растянулись гуськом, что-то искали в траве, может быть, землянику; две воспитательницы в одинаковых позах стояли невдалеке, заслонясь руками от солнца.

Что-то неземное, фантастическое было в этой картине. Поле от засухи выгорело, взялось проплешинами; весной тут сеяли подсолнухи вперемежку с горохом — на силос. Не удался нынче силос, горох почти весь пропал, а подсолнухи едва над бороздами поднялись и головки у них были с пятачок. Никто, видать, об урожае не горевал, — не тем славилась теперь здешняя земля. Прямо посреди поля, чуть не во всю ширину его, лежала высоковольтная мачта, еще не вполне собранная. Но и сейчас она была громадна, чудовищна: две ее задранные ноги с квадратными чугунными пятками торчали выше деревьев. Еще такой же серебряный скелет поблескивал на другом берегу реки. Но там он не казался чудовищным: позади него закрывали небо заводские корпуса, торчали эстакады, алюминиевые башни, оплетенные трубами, и толпилось уже целое стадо мачт, рукастых и безруких, обвешанных гирляндами изоляторов.

Там, на другом берегу реки, творилась нынче жизнь. Там другие были масштабы. Лет за пять поднялся завод и уже изменил все окрест, перемешал свой поселок с деревнями, раскроил дорогами поля и огороды, закрутил вереницы поездов и машин. Кому-то там, на другом берегу реки, надоела кашляющая водокачка и желтый, мигающий свет в поселке, кто-то пальцем шевельнул — и вот перетряхивают у водокачки нутро, выбрасывают потроха, на поселковых улицах выдергивают деревянные столбы и втыкают бетонные, как в городе…

Прежде все это разве мимоходом создавалось?

Полсотни лет Степан Авдеич имел дело с машинами, с техникой у него квалификация была высокая. Он сознавал могущество рук своих. А теперь, при новых этих масштабах, он чувствовал себя таким же маленьким, как Зинкины подкидыши, копошащиеся возле гигантской мачты.

— Зинк, помнишь, как я эту водокачку строил?