После свадьбы жили хорошо

У санаторной рощицы догнал Степана Авдеича запыхавшийся Леша Карасев. Пограничная фуражка у него съехала на затылок, рубаха на животе оттопыривалась, у пояса мотался жестяной молочный бидон, прихваченный тесемкой. На Лешиной физиономии отражалась уйма разнообразных чувств: вероятно, в магазин бегал и набрался впечатлений.

— Молоко в палатку привезли, — сообщил Леша, — а оно слабое! Я и не стал брать. Вы тоже не берите, Степан Авдеич. Когда слабое, оно скиснет.

— Ладно, Леша. Я учту.

— А на почте новые актрисы есть! Ну, фотографии, знаете? Надо сказать Наталье, она этих актрис всех собирает… Рубль двадцать пачка. Нет, рубль шестнадцать… Степан Авдеич, куда мне птенца девать?

— Какого птенца? — спросил Степан Авдеич, раздумывая совсем о другом и Лешу почти не слушая.

— А он вывалился! Еще один! Вчера я под елкой нашел, положил его в скворечник. А сегодня новый лежит. Во, смотрите!..

Леша запустил под рубаху пятерню, пошарил на животе и вытащил что-то рябенько-желтое. Перехватил руки меж пальцев просунулась голова птенца, с глазами, затянутыми пленкой. На крохотной голове раскрылся несоразмерно большой клюв, как бельевая прищепка.

— Напрасно ты взял, — механически проговорил Степан Авдеич. — Все равно сдохнет.

По Лешиной физиономии будто провели тряпкой и разом стерли все оживление, всю радость и детскую доверчивость. Леша отодвинулся от Степана Авдеича, запустил птенца обратно под рубаху.

— Он не сдохнет! Я обратно в гнездо положу… И найду, кто из гнезда выкидывает!

— Чего искать? Это кукушка. Видел кукушку? Снесла яйца в чужое гнездо, а теперь кукушонок всех птенцов выкидывает.

— Зачем?

— У него повадка такая.

— Он злой?

— Да ну тебя, Лешка… Никакой не злой.

— Зачем же тогда выкидывает?

— Опять двадцать пять. Жрать хочет, понимаешь? Чтоб корму больше досталось.

— Ну хорошо-о… — угрожающе сказал Леша. — Я на елку заберусь, я ему сделаю… Вот увидите. Перестанет выкидывать!

— Не смей трогать. Он тоже полезный. Кукушка, может, самая полезная птица в лесу. Чего у тебя руки чешутся?

— Дак он же выкидывает! — с нажимом, с досадой проговорил Леша. — Все гнездо разорил! Нельзя же…

«Ну, как ему растолковать? — подумал Степан Авдеич. — Это Зинка сумела бы, наверное. Она бы разобралась, кто виноват. Когда на нее смотришь, можно подумать, что мир устроен правильно и все на свете можно поправить».

Леша между тем размышлял напряженно. Насупился, наморщился. Трудная работа шла у него в голове: старался добро от зла отделить прямой линией.

— Если полезный, он не станет выкидывать…

— Вот ты, Леня, идешь по траве, — сказал Степан Авдеич, — и кого-нибудь давишь. Муравьев там, козявок, букашек. Что же, тебя за это казнить, изверга?

Леша пугливо и быстро взглянул на реденькую, нищую траву под своими босыми ногами. Вероятно, ноги показались ему чересчур громоздкими. Он поджал пальцы, запачканные смолой.

— А я… легкий… — произнес он неуверенно и совсем по-детски.

— Перо вставить — полетишь, — сказал Степан Авдеич. — Ладно, брат. Не очень расстраивайся. Так бывает, что не хочешь зло делать, а оно получается… Это бывает.

Впервые Степан Авдеич посмотрел на Лешу внимательно и с любопытством. «Все мы ходим по живому, — подумал он, — да не чувствуем этого. А Лешка чувствует. Кто же из нас мудрее тогда? И надо ли смеяться над мудростью, которую покамест не понимаешь?»

2

Актрисы действительно оказались совершенно новые, неизвестные. Длинная гармоника их фотографий, покачиваясь от сквозняка, висела в окне почты. Правда, актрисы почему-то были на одно лицо, чисто родные сестрицы. Но зато сняты по-разному. Одна держала в щепотке цветок. Другая раскинулась на тигровой шкуре, упершись локотком в полосатую звериную морду. Третья была неглиже: голые плечи, голые ручки на груди, и так все обрезано, как будто внизу тоже платья нет. Наверно, замечательный фотограф снимал этих актрис: ничего одинакового, кроме лиц, на фотографиях нельзя было заметить.

Наталья вбежала внутрь почты, стала в очередь к окошечку. В деревянный барьер были вделаны толстые зеленые стекла, на которых золотились полустертые надписи: «Продажа знаков почтовой оплаты», «Сберкасса» и «Начальник п/о». Наталья смотрелась в эти стекла, как в зеркало. Там, будто в речной глубине, отражение ее лица казалось незнакомым, строгим и театрально-роскошным. Глаза были роковые, бездонные. Кожа на щеках не блестела, как в жизни, а матово белела, будто только что напудренная. Волосы же вообще затмевали золотую надпись на стекле, по сравнению с ними поддельное золото грубело и меркло.

Наталья знала, что для кино она не годится — носом не вышла, но все-таки вздохнула, жалея пропадающую свою красоту. Уходят годы молодые… Но ничего. Не даст маху наша Наталья, все равно выбьется в актрисы. Осенью запишется в заводскую балетную студию, уже об этом договоренность имеется. Надежная. Недаром Наталья старалась, два года чужих младенцев нянькала. Искусство требует жертв, и Наталья два года собой жертвовала, чтоб пробиться.