После свадьбы жили хорошо

А дед, конечно же, из сарая не убрался. Стал дневную добычу извлекать из карманов — какой-то ключ вытащил, моток проволоки; развернул газетный пакет и бухнул в угол, за дрова, половину ржавого железного хомута.

Ладненько, все пойдет обратно государству… Когда в школе кампания по металлолому, ребята понять не могут, откуда Наталья добывает столько добра. А Наталья разумно и справедливо осуществляет дележ. На основах взаимовыгоды.

Дед не подозревает, что у задней стены сарая отодвигаются доски. Через щель можно любую трубу вытянуть. Дед принесенное барахло сваливает наверх штабеля, Наталья извлекает снизу. Все довольны.

Н-да, сорваны сегодняшние занятия станком. И балетные позиции Наталья не успела отработать как следует. Печально… И в студию пора уже собираться, там небось уже первые балерины явились на репетицию, и первые коляски въехали в клубный коридор…

4

Всю вторую половину дня тарахтела на поселковой улице занятная машина. Это был экскаватор на высоких рубчатых колесах, но вместо ковша у него торчал здоровенный штопор. Кренясь, неуклюже ворочаясь, экскаватор полз вдоль канавы и сверлил штопором глубокие ямы для новых столбов.

Бетонные столбы давно были привезены, лежали вдоль дороги. И провод был привезен — плетеный, толще бельевой веревки. Солидно взялись ремонтировать электрическую сеть. По дворам ходил монтерский бригадир, указывал, какие деревья надо обкорнать, чтоб макушками проводов не касались.

На усадьбе Карасевых бригадир за виски схватился. По всему забору, как раз под электролинией, росли березы с тополями — добрая сотня.

— Вот что, хозяева, — сказал бригадир, зайдя в дом. — Обрезайте сами как хотите. У нас времени нет чикаться. А то бульдозер пригоню, с корнем вашу тайгу выверну. Сил не хватает в этих зарослях путаться!

— Ленька! — закричала мать сердито, по привычке. — Бери ножовку, бери топор!.. — И вдруг осеклась.

Она стирала, когда вошел бригадир, и теперь выронила мокрое белье, ладонью в мыльной пене провела по щеке… Леша редко видел мать в такой растерянности.

Она шагнула к бригадиру:

— А нельзя как-нибудь… оставить? Не трогать сейчас? Они ж невысокие, березки-то, не помешают вам…

— Самим не надоело? — рявкнул бригадир. — Как дождь, так короткое замыкание! Когда-нибудь шарахнет током, поймете!..

— Да что вы, какие дожди, какое замыкание… — забормотала мать. — Ничего у нас не случалось… Ленечка!.. Скажи ему, подтверди!

Леша никогда б не согласился спиливать березы. Может, закричал бы на бригадира. Разругался бы. Но сейчас он не знал, как поступить: на лице матери было страдание, был испуг. Мать переживала за него, за Лешу. Доброта, которую он ощущал не часто, вдруг прорвалась; мать все поняла сейчас и заступалась за него, заступалась отчаянно, изо всех сил…

Он не знал, что делать. А потом решился.

Взял ножовку, спустился в сад. Следом шел бригадир; мать не переставала упрашивать его, умолять. Схватила за рукав, держит, объясняет…

На березах — птичьи гнезда и скворечники, сделанные Лешей. Целый городок.

Летом городка не видать: все закрыто, завешано листвой. Разве что на рассвете можно заметить быстрое копошение в плакучих ветках, услышать цвиканье и настороженный писк. Одному Леше ведомо, сколько жильцов на березах и какие это жильцы.

Осенью ветер обдерет умирающую листву, и тогда завиднеются в развилинках гнезда, как перевернутые шапочки. Из травы свиты шапочки, из пакли, газетных обрывков, собачьей шерсти. Леша помнит, кто в этих домах жил. Конечно, не всех птиц он может определить, ему не известны книжные названия. Но в лицо он помнит всех. И большую птицу, рябенькую, с коричневым хвостом, который подергивается, если птица кричит: «Квик! Квик!» И красногрудую пузатенькую птицу с полосатыми крыльями. И всех синичек, всех воробьев и мухоловок.

Некоторые синицы и воробьи живут у Леши постоянно. Он их кормит зимой. Ежедневно бегает на станцию, в продуктовую палатку, забирает сметки — хлебные и сухарные крошки — и приносит птицами А те сидят по кустам, ждут. У них единственная надежда на Лешу.

В февральскую стужу, когда мороз в стены стреляет, воробьи и синицы сидят нахохленные, встопорщенные. Как пуховые шарики. То одну лапу подожмут, то другую. Мерзнут голые лапы. А из клювов вылетает белый парок, меленькое птичье дыхание. В самый жуткий мороз пар виднеется отчетливей, и тогда похоже, будто птицы папироски курят.

Леша сыплет крошки, пахнущие ванилью и магазинной затхлостью, а птицы спархивают с кустов и садятся ему на плечи, на воротник, на пограничную фуражку. Бывает, обкапают, но Леша не сердится, потому что нечаянно же.

Сначала мать не одобряла Лешиных затей. Но постепенно привыкла. Сметая со стола крошки, кричала: «Ленька, снеси твоим дармоедам!» Но Леша предположить не мог, что мать когда-нибудь кинется защищать птичьи гнезда… Пускай не из-за самих птиц. Пускай из-за Леши, но мать переживает и чуть не плачет…