После свадьбы жили хорошо

— Дуй, Леонид, на второй космической…

Леша надвинул плотнее фуражечку и умчался, с места взял вторую космическую. А Степан Авдеич так и не поднялся с травы, лежал, навалясь затылком на влажную кучу песка, еще сохранившую подземный холодок.

Только сейчас доходило до Степана Авдеича, что он выиграл борьбу. И не просто борьбу с этой песчаной зыбью. Нечто большее выиграл. Поутру по дороге, когда не смог бетонный столб передвинуть, опять обуяли тоска и безнадежность. Едва вспять не повернул, едва не бросил всю затею… А теперь лежит, обессиленный, с зашедшимся сердцем, но верит, что сделает работу до конца. Выдюжит. И в душе от простого этого сознания журавлиные трубы поют.

Полдневное небо намыливалось, затягивалось текучими хлопьями облаков. Казалось, что земля, на которой лежит Степан Авдеич, медленно движется, и голова приятно, легко кружилась от этого зыбкого, как в полусне, движения. Накатывалась облачная тень, будто волна, и уходила. И вновь накатывалась.

Детдомовскую братию повели на обед, слышно было, как в летней дощатой столовой загомонили, забрякали ложками о тарелки. «Приди сейчас Зинка, — подумал Степан Авдеич, — тоже бы погнала обедать. И бутылку минеральной выставила бы… Для-ради шуточки».

— Лидия Сергеевна, чего он дерется?! — закричали в столовой.

3

Годочков сорок назад, вот здесь, в бывшем баронском имении, устраивали коммуну для беспризорников. Впоследствии знаменитой сделалась коммуна, книжки про нее были написаны. До сей поры сохранилась над воротами покоробившаяся памятная доска с линялыми золотыми буковками.

Молодого Степана Авдеича попросили здесь наладить водяное снабжение. Работалось долго, трудно. Как-то майским днем прибежала в коммуну Зинка. Степан Авдеич позднее догадался, что Зинка ради него примчалась, а тогда поверил, будто ее дела собственные привели.

В обеденный перерыв пошли прогуляться. Усадьба разгромлена была в гражданскую и еще не отстроена; гнилью, закисшей гарью несло от закопченных, с забитыми окнами флигелей, от сараев с проваленными крышами. К усадьбе вела старинная дубовая аллея. В ту весну напал на деревья червяк, едва распустившаяся, младенчески-желтая дубовая листва была сожрана вся, с голых искривленных веток свешивались на паутине гроздья гусениц. Если прислушаться, по всей аллее шорох стоял и монотонное щелканье, будто сеялся, сеялся нудный дождь. Это гусеницы дожирали остатки листьев и гадили, щелкали зелеными капельками в траву.

Разор, запустение были кругом. И голодно тогда было. И с работой у Степана Авдеича заклято не везло: еще неопытен, неумел, авария за аварией.

Они сели с Зинкой на кромке овсяного поля; за спиной посвистывал ветерок в жутких голых дубах с качавшимися, гроздьями гусениц; вонючий дождь все щелкал, все барабанил. Остовы сараев темнели за скудным полем, горелая изгородь торчала на меже. Только текучее намыленное небо, пожалуй, было таким же, как сейчас, бесстрастным.

Ничего тогда не произошло. Не обнимались, не целовались. Просто рядом сидели: Степан Авдеич — хмуровато и напряженно, Зинка — с обычной спокойной веселостью. И в усадьбе и тут, на поле, она озиралась оживленно, с наивным и храбрым любопытством; вид у нее был такой, будто пришла она в захламленную избу и сейчас возьмет ведро со щелоком, голик, тряпку и начнет прибирать это безнадзорное хозяйство. «Ну и глупая же!..» — подумал Степан Авдеич с раздражением и подспудной завистью.

В тот день Зинка не помогала ему в работе. Не чинила одежу, как нередко случалось поздней, не кормила его. Утром объявилась, вечером исчезла. Но разоренная усадьба вроде бы посветлела, прибралась от одного ее присутствия. Ожили затхлые флигеля. Потянуло от них прогретым, домашним. И долгая полоса неудач оборвалась вдруг как заговоренная.

Много позднее Степан Авдеич сообразил, что к чему. Вероятно, Зинка почувствовала, издалека почувствовала, как ему худо. И примчалась. Может, она заранее знала, что сделать. Может, не знала. Но поступила безошибочно. Бывает, что не нужна старательная и усердная подмога, бодрящие уговоры, советы. Человек придет ненадолго и уйдет, а от этого мир переменится.

Тогда он еще не сообразил, не понял. И только почему-то запомнил этот день, в котором ничегошеньки не произошло.

Спустя год Зинка устроилась работать в коммуну, служила уборщицей, кастеляншей; в воспитательницы перевелась гораздо позже, когда появились в коммуне маленькие ребятишки.

Степан Авдеич почти ежедневно проходил мимо усадьбы, и ему, двухметровому, ничего не составляло заглянуть через фигурный заборчик, оплетенный кустарником. И он заглядывал. Порой даже заходил внутрь, садился на расслаивающийся фундамент баронской оранжерейки, покуривал, смотрел. Отсюда видать было яичного цвета флигель, в котором хозяйничала Зинка, новую открытую веранду с детскими топчанчиками на козлах, резное крыльцо. Это самое крыльцо…