После войны

На этот раз думали дольше, и некоторые всё-таки взяли самоотвод. Среди добровольцев оказались оба следователя, два сержанта из трёх, четверо пехотинцев и один пограничник. Обоих караульных увёл с собой службист, трое танкистов и два пограничника предпочли постоять с автоматами. Ну и, кроме того, вызвался помогать князь, что тоже не оказалось неожиданностью; я даже не пытался ему возражать, потому что сам на его месте поступил бы так же. Хотя… почему "бы"? Вот, поступаю.

Наша монотонная жуткая работа продолжалась до вечера. Один из танкистов упал в обморок, а двое пограничников были к тому близки; всех троих решили не мучить и отправить в посёлок. Впрочем, остальные тоже не выглядели бодрыми и довольными жизнью.

Говорить не хотелось. Обсуждать — тем более. Через какое-то время сознание отказалось фиксировать происходящее. В голове попросту не укладывалось, что вот это мог сделать человек.

Есть в нашем языке хорошее слово — нелюди. Это, наверное, единственное подходящее слово…

Жрец прибыл ближе к полуночи. Половина бойцов дремала кто где, остальные стояли в карауле на случай появления умёртвий, а мрачные измотанные следователи сидели недалеко от входа в подземелье и разбирали документы. Запахи, витавшие над оврагом, уже никого не беспокоили — за столько времени притерпелись, перестали замечать. Жрец, подтянутый крепкий старик, только сокрушённо покачал головой и сотворил охранное знамение. А вот здоровенный волк, верхом на котором приехал служитель богов, скалил зубы, дыбил шерсть на загривке и поджимал хвост.

Отдельно мы сложили всевозможные документы, найденные личные вещи — всё, что могло пролить свет на личности умерших в этом овраге и личности их убийц, кто бы они ни были. Пока жрец пел песню прощания, мы стояли подле него, своеобразным почётным караулом. Вместо родных и близких, кто должен провожать умерших в последний путь. Впрочем, за эти годы мы все стали друг другу родными и близкими. Общая беда сплачивает, как ничто другое.

Здоровяк Обыло, стоявший рядом со мной, утирал рукавом катящиеся слёзы. Да и не он один.

Вот старый князь беззвучно повторяет за жрецом слова, уткнувшись лбом в ладони.

Немолодой пограничник теребит в руках застиранный носовой платок, тоже периодически поднося его к глазам.

Даже циник Жегалин выглядит осунувшимся и пришибленным.

В горле застрял колючий комок, и я тоже с трудом сдерживал слёзы. Не потому, что мужчины не плачут; ещё как плачут. От боли, от горя. Просто… привычка.

Потом мы все выбрались из оврага, прихватив вещественные свидетельства с собой, и я, дождавшись кивков от следователей и жреца, залил этот шрам на теле земли пламенем, тщательно следя, чтобы оно не выплеснулось наружу: не хотелось стать причиной лесного пожара.

Я долго не давал огню ослабевать. Уже сгорели в тонкий пепел тела, и их души с дымом унеслись в божественные чертоги. Выгорела изнутри и обрушилась просторная пещера, стены которой столько времени прятали свидетельства страшных преступлений. Прахом стала трава, мелкий лесной мусор. Отпустил стихию только тогда, когда стены оврага запеклись в толстую каменистую корку, навсегда став памятником на братской могиле трёх десятков человек.

Я не стал задерживаться в посёлке. Утром отправившиеся домой бойцы подвезли меня на десяток вёрст, пока было по пути. Потом они свернули на широкую дорогу, ведущую в город, а я отправился дальше по просёлку, не зная, куда он выведет меня дальше. Указателя на повороте не было, а расспрашивать спутников не хотелось. Нам вообще после всего пережитого не хотелось разговаривать, и я благодарил богов, что мне никогда больше не придётся увидеться с этими людьми. Не потому, что они чем-то плохи, а просто из-за того, что теперь для меня все они будут связаны с этой историей, которую очень хочется поскорее забыть, только вряд ли получится. Так что я просто доверился грунтовой дороге, совпадающей пока с нужным направлением движения, и шёл, изо всех сил пытаясь ни о чём не думать, а просто наблюдать за живым и солнечным миром вокруг.

Единственное, о чём я жалел — что прощание со странным лесником-князем получилось быстрым, скомканным и сумбурным. Однако после обнаружения этого страшного подземелья он был, кажется, шокирован сильнее всех остальных, и выглядел совершенно раздавленным. Я понимал, о чём он думал, наверное, частично виня в произошедшем себя. Но совершенно точно знал, что не смогу найти подходящих слов, способных его поддержать.

Мой неизменный необычный спутник, изображая из себя обыкновенную послушную законам физики тень, скользил по земле вслед за мной, и тоже, видимо, не хотел разговаривать, или просто чувствовал моё настроение. Затрудняюсь предположить, что настолько шокировало его. Может быть, он, как существо иного порядка, чувствовал следы тех смертей? Чувствовал то же, отчего мастер-оракул Велья Стапановна потеряла сознание?

— В очередной раз убеждаюсь — вы, люди, странные существа, — наконец, не выдержал тишины Тень. — Странные и страшные.

Я промолчал. Мне нечего было ему ответить.