Последнее лето

Как странно казалось, что для решающего разговора Павел вызвал ее на кладбище. Они бродили между могил, засыпанных снегом; кое-где протоптаны были дорожки, там и шли Павел, Марина и Тамара, а вдали мрачными призраками маячили Виктор и еще какие-то двое… вроде бы Тамара уже видела их однажды, а может быть, и нет. Одни кресты покосились, другие осели в сугробы, но на некоторых отчетливо сохранились прощальные надписи, и Тамара с каким-то странным, болезненным вниманием читала и читала их одну за другой.

«На пароходах плавал век свой весь

И наконец причалил здесь».

Строчки начертаны на могиле какого-то капитана. А эти слова, конечно, принадлежали неутешной вдове: «Прощай, любезный муж, встретимся на воскресении мертвых!»

При виде следующей эпитафии Тамара не смогла держать улыбку:

«Здесь покоится прах серебряных дел мастера Ивана Никитича Заева. Сын его, Андрей Иванович Заев, продолжает принимать заказы в собственном доме на Полевой улице».

А две следующие надписи невольно заставили Тамарины глаза повлажнеть:

«И счастье, и любовь, и прах, мне милый,

Увы, поглощены могилой!»

И еще вот эта, самая трогательная:

«Кроплю твой прах горючею слезою,

Утешусь лишь, как встретимся с тобою».

Может быть, когда Тамару убьют за то, что она совершит, мама напишет ей такую же эпитафию?

Нет, не напишет. Не будет у Тамары могилки, не будет креста, чтобы табличку с эпитафией крепить. Софью Перовскую сначала повесили, а потом бросили в яму с негашеной известью. То же будет и с Тамарой Салтыковой…

Она медленно воздела руки к голове и взялась за волосы. Одновременно она как бы видела себя со стороны и изумлялась: кто эта растрепанная девушка в белой ночной сорочке, которая сидит на постели с зажмуренными глазами в позе страшного отчаяния? Почему она попала в такую ужасную историю? Как так могло случиться, что ей предстоит стать убийцей другого человека… пусть врага, но – человека?! Как она могла позволить, чтобы топор палача (вообще-то браунинг с семью пулями, но в данном случае это не суть важно) был вручен ей, девчонке?!

«Очень уж нрав у тебя мягкий, Тамарочка, – бывало, говорила ей мама. – Глина мягкая, а не нрав! Что хочешь, то из тебя и вылепишь. Ладно, только добрые люди на твоем пути встречаются, а ну как злые навалятся? Что из тебя будет? Смотри, будь осторожна!»

Навалились они, злые люди. Слепили из розовенькой, нежненькой барышни, погруженной в мечтанья да вышиванья, другого человека… нет, не человека, а просто руку, которая должна спустить курок.

– Барышня, Тамарочка! – восклицает за дверью Маня. – Матушка уже за столом!

На самом деле, ведь уже рассвело. Темно в глазах и в душе Тамары, но – редчайшая редкость сырой приволжской зимой! – за окном солнце светит. Такой особенный весенний полусвет-полудымка, пронизанный ароматом начавшего таять снега и первым тиньканьем синиц. Дрожат ветви берез за окном, чуть касаются стекла… Это озорное царапанье Тамара, сколько себя помнит, слышит по утрам, и улыбается, и бормочет: «Отстаньте, подружки! Я еще немножко посплю…»

Неужели в последний раз?!

А что с ней сделают, если она откажется?

Убьют. Синеглазый красавец товарищ Виктор сделает это своими руками. Потому что товарищ Павел, вручая ей браунинг, внушительно сказал:

– Помните, товарищ Валентина (она стала теперь Валентиной, она не только волю свою, но даже и имя утратила!), что залогом успешного завершения дела становится теперь жизнь ваших близких.

Жизнь мамы, значит. Жизнь Мани, которая вырастила Тамару и была ей как вторая мать.

Ой, невозможно об этом думать! Лучше уж поскорей покончить со всем!

Она вскочила с постели на домотканый половик, мгновенно озябла, подбежала к голландке, топившейся из коридора, прижалась к ее теплому боку («Прощай, прощай, печенька, матушка!»), нагнулась над тазиком с водой, поплескала в лицо. Особенно тщательно обмывалась губкой, потом вытиралась. Поглядывала в зеркало на свою сияющую, розовую, ознобными пупырышками покрывшуюся кожу. Сны, сны, потайные девичьи сны о ком-то, кто однажды придет и коснется губами ложбиночки меж грудей – «Суженый мой, ряженый, приходи меня поцеловать!»… Сбудутся ли эти сны?

Ой нет, ни о чем больше не думать! Иначе захочется начать с того, чем, возможно, предстоит закончить: выпустить себе в лоб не последнюю, спасительную пулю, а сразу уж первую.

Полуодетая, в нижней юбке, Тамара кинулась в угол, упала под образа. Икона Казанской Божьей Матери, любимая ее икона. Сколько молитв перед нею произнесено, сколько жарких мечтаний ей поверено!