Последнее лето

– Извините, господин Охтин. Дозвольте обратиться. Вы сейчас к его благородию уйдете, видать, надолго, а у меня тут бумага, до вас касаемая, неподписанная который день лежит, еще с прошлого дежурства. Соблаговолите подписать, а? Вот здесь, в дежурке. Извините великодушно, барышня, одна минуточка только! – И он щелкнул перед незнакомкой каблуками, словно перед самим полицмейстером.

Охтин и глазом не моргнул, и бровью не повел. Последовал за унтером в дежурку, дивясь его изобретательности: нагородить столько ахинеи в одно мгновение да с таким естественным видом… Чтобы агент сыскного подписывал в дежурке какие-то бумаги?! Ну и артист же этот дежурный, как его… кажется, Началов его фамилия, ну, артист… Не Началов, а просто тебе Качалов или, к примеру, Мочалов…

Поддерживая навязанную мизансцену, Охтин склонился к столу, ткнул перо в чернильницу, что-то поцарапал по услужливо подсунутому листку, а между тем Началов, тыча толстый, с коротко подрезанным ногтем палец в этот листок, почти беззвучно выдохнул:

– Что-то здесь неладно, Григорий Алексеевич. С барышней неладно. Посматривайте! Дай бог, коли просто шалая, а то ведь как бы не начудила чего. Не прикажете ли задержать да обыскать?

– Ну, вот, – беспечно проговорил Охтин, откладывая ручку и неодобрительно осматривая пальцы, конечно же, испачканные чернилами: он пачкал их всегда и всюду, как если бы так и остался на всю жизнь гимназическим приготовишкой. – Надеюсь, этого довольно, унтер-офицер? Да, кстати, без промедления, организуй-ка самоварчик, вдруг чаек потребуется. Только крутого кипятку не заводи, очень тебя прошу. А мы пойдем в гляделки поиграем с господином Смольниковым. Извините, я глупо пошутил, мадемуазель, есть у меня такой недостаток, склонность к дурацким шуткам. Кстати, как вас звать-величать прикажете?

– Имя мое я скажу только господину Смольникову, – дрожащим голосом выговорила барышня, и Охтин ощутил, что не только голос ее – вся она дрожит так, что даже воздух, ее окружающий, чудится, колеблется.

Да. С ней и впрямь что-то неладно… В отличие от простодушного «фабриканта» Шулягина агент Охтин никогда не оставлял без внимания даже чуть слышного шепотка своего внутреннего голоса, а тут он уже не просто шептал, а криком, можно сказать, кричал, надрывался. Унтер Началов вполне мог и не предостерегать – Охтин и сам давно был настороже, как пес, почуявший опасность.

Он шел, пропустив барышню вперед на полшага, якобы из вежливости, а сам сосредоточенным взглядом – сугубо деловым! – обшаривал ее фигуру. Началов, конечно, таращился вслед, готовый в любую минуту броситься на помощь. И, лишь только они свернут за угол, он начнет гоношить самоварчик

…

Интересно бы знать, что это она так за муфту держится? Как утопающий – за спасательный круг! А муфта… Конечно, Охтин мало что понимал в дамских штучках и, не будь он столь насторожен, ничего неладного не заметил бы, а между тем вот странно: обычно дамы делают муфту из того же меха, что и шапочка, и воротничок на жакете или сам жакет, а здесь шапочка и воротник из серой мерлушки, муфта же черная, тяжелая, мутоновая, порядочно вытертая и совершенно к прочей одежде не подходящая. И она очень большая.

А и впрямь, не последовать ли совету Началова, не обыскать ли барышню?

Нет, вдруг Охтин и унтер ошиблись, тогда позору не оберешься. Лучше ушки держать на макушке. В случае чего с этой барышней он справится запросто, девчонка и пикнуть не успеет, как будет скручена.

– Прошу вас, сюда войдите, – приоткрыл он дверь кабинета. – Я сию минуту попрошу его благородие к вам зайти. Вы ведь, наверное, не хотели бы появляться в приемной?

Барышня кивнула, но Охтину показалось, что она вряд ли услышала, что ей сказали, так была напряжена.

Он ободряюще улыбнулся, вышел, нарочно громко затопал по коридору, удаляясь, и тут же увидел готовый самоварчик : троих агентов. Их немедленно вызвал дежурный по «волшебному слову»: «самоварчик» – группа на подмогу, «крутого кипятку не надо» – не более трех человек и, главное, без шума.

– Двое под дверью, один со мной, – шепнул Охтин. – Никого не впускать туда, ну и не выпускать, конечно.

Вместе с агентом он вошел в соседнюю комнату, которая смыкалась с предыдущей. За шторкой скрывалась потайная дверка, открывавшаяся бесшумно; тут же было и окошко для наблюдений. Эта комната среди своих называлась «гляделкой». И если кто-то говорил, что идет «играть в гляделки», это означало, что он отправился сюда.

Охтин осторожно потянул створку окошка.

Барышня стояла, понурив голову, олицетворяя собой беспредельное, неодолимое отчаяние.

«Интересно, знает она и в самом деле хоть что-то об эксе или это только предлог? – подумал Охтин. – Обидно, черт… Ну хоть бы какие-то сведения получить, пусть самые незначительные!»

– Плохи дела, – почти беззвучно выдохнул агент. – У меня на такое глаз наметанный.

– Да это понятно, что дела плохи, только вот в чем они состоят? – так же тихо пробормотал Охтин. – Что она замышляет?