Последнее поколение

Гвейран сразу понял, откуда ветер дует, он тоже подобные вещи читал, и в земной жизни, и в церангарской. Почему-то страшные сказки пользуются неизменной популярностью у разумных существ самых разных рас.

— Не сочиняй ерунды. Ни одному нормальному человеку в голову не придёт колонизировать ваше вселенское радиоактивное болото! Сами в нём живите!

— Да-а! — в голосе агарда появились плаксивые нотки, — может, у нас и болото, а только если вашей родной планете грозит скорая гибель, вам поневоле нужно искать место для переселения! И выбирать особо не приходится!

— Ну, ты целую теорию развил! — присвистнул цергард Эйнер, он слушал диалог адъютанта и пришельца с весёлым интересом.

— Простите, господин цергард! — устыдился тот. — Больше не повторится!

— Нет-нет, наоборот продолжай! У вас так увлекательно выходит!

— Слушаюсь! Я говорю, они нас всех изведут, топь осушат, и сами тут поселятся.

— Ничего подобного — начал сердиться Гвейран. — Гибель нашей планете, слава богу, не грозит, переселяться мы не собираемся, на Церанге находимся с целью чисто научной, я же говорил.

— Да? — в одно мгновение милый мальчик Рег-ат превратился в цергарда Эйнера, начальника внешней разведки. Взгляд его, только что рассеянный и беспечный, стал неприятно холодным, поднизывающим, как сталь клинка. Неуютно человеку под таким взглядом. — И всё-таки, что конкретно вы изучаете?

Гвейран перемену уловил, но решил не придавать ей значения. Он не оправдывался — объяснял.

— Разное. У каждого своя тема. Лично я — мутагенные процессы. Для их изучения лучшего места, чем Церанг, не подберёшь.

— Это уж точно! — хором согласились оба мутанта, и в голосе их была горечь.

Стало неловко.

Обстановку разрядил Тапри, повернув разговор в старое русло.

— Чем докажете? — требовательно спросил он.

— Что именно? — снова не понял Гвейран. — Ты не веришь, что я изучаю мутагенные процессы? Почему? Зачем мне, по-твоему, врать?

— Я не про то. Чем докажете, что не хотите нас захватывать?

— О господи! — потерял терпение пришелец. — Да если бы мы хотели вас захватить, давно бы это сделали! Ещё тридцать лет назад! Не дожидаясь, пока вы изуродуете планету! Ведь смотреть тошно, во что вы её превратили!

Зря он так сказал, не стоило обобщать. Ни в чём они были не виноваты, эти мальчики-мутанты, несчастные жертвы чужого безумия. Но оба как-то притихли, сникли, будто на них лично лежала ответственность за страшную судьбу этого мира.

— Скажите, — тихо просил цергард, — вы видели наш Церанг до войны? Каким он был?

Два с лишним десятилетия назад была сброшена первая бомба, планета превратилась в кладбищенскую топь. Спустя пять лет, не сговариваясь, уцелевшие правительства наложили запрет на память о прошлом. Трудно казать, что руководило ими. Боялись суда потомков? Не хотели, чтобы новые поколения знали, чего были лишены, и росли деморализованными, скорбя об утратах? Об этом можно было только гадать. Но в каждом из уцелевших государств Церанга все соответствующие материалы: киноленты и книги, учебники с картинками изымались, и не прятались даже — уничтожались. В музеи стали пускать по специальным пропускам. Вытравливались не столько знания, сколько сам дух прошлого. Разговоры на эту тему — и те были вне закона. Наверное, они всё-таки велись украдкой, не может быть, чтобы бабки и деды не рассказывали тайком несчастным своим внукам о прежней счастливой жизни.

Но кто мог бы поведать о ней сироте из воспитательного дома? И разве нарушил бы им же утверждённый закон цергард Реган, человек принципиальный и прямой, как орудийный ствол? И агард Тапри, и цергард Эйнер о прошлом собственной планеты знали до обидного мало. Сухой курс официальных наук — одни скучные, голые факты, которые и запоминать-то не хочется, чьи-то оговорки и слухи, да пара запретных книг, случайно попавших в руки — других источников информации они не имели.

Конечно, если бы Верховный цергард Федерации специально задался целью это прошлое изучить, он непременно нашёл бы источники скрытые, и узнал бы всё, что захотел. Но раньше ему это просто не приходило в голову — какой смысл? Что умерло, того уж не вернёшь, зачем об этом думать? Но горькие слова пришельца пробудили в нём интерес, ему же самому показавшийся «нездоровым».