Последнее поколение

Наблюдателю Стаднецкому не повезло. На Церанг он попал лишь с началом войны, живым этот мир не застал, лишь его агонию. Но он видел голографические записи — прекрасного качества, с эффектом полного присутствия. Ему было что рассказать благодарным слушателям. В те минуты, когда приходилось лежать, вжавшись в твердь, пережидая, чтобы очередная транспортная колонна скрылась из виду, он говорил о бирюзовом небе, как плывут по нему желтоватые облака, и стаи больших розовых птиц летят, выстроившись чёткими ромбами. О влажных серебристо-голубых лугах, наполненных горьковатыми запахами трав, и маленьких милых болотцах, что можно перейти по кочкам даже осенью. О светлых савелевых рощах и тёмных кальповых лесах, о чистых реках, в которых можно плавать и нырять, и пить из них воду, не опасаясь заразы. О зверях и ящерицах, полях и садах. О бесконечных, от горизонта до горизонта, плантациях хверса. О красивых городах и здоровых людях. И, чтобы понятнее было, о войне. О дотах, траншеях, окопах и блиндажах — спасительно-глубоких, вырытых в надёжной тверди, о землянках в три наката, о воронках, которые никогда не затягиваются и снарядах, которые дважды в одну воронку не попадают…

Молча слушали его, вопросами не перебивали. Он даже сомневался немного, верят ли его словам, или принимают за красивую сказку? Он хотел прекратить рассказ, когда заметил, что Тапри тихо плачет, но тот стал настаивать на продолжении, и цергард Эйнер его поддержал. Теперь им хотелось знать всё, и о жизни своего мира и о его гибели — о том, что в официальных источниках сухо именовалось «экологической катастрофой», и чему он, наблюдатель Стаднецкий был живым свидетелем. Они даже этого толком не знали, они были слишком малы, когда вымирала их планета.

Если честно, рассказывал он охотно. Они ни в чём не были виноваты, но ему почему-то нравилось их мучить, будто они и впрямь несли ответственность за беды своей родины. Наверное, годы, проведенные на Церанге, наложили отпечаток и на его психику — истолковать иначе собственное поведение доктор Гвейран не мог. Он выместил на них собственную горечь и боль, это было недостойно, это было отвратительно, но в тот момент он ничего не мог с собой поделать, плыл по течению, подгоняемый попутным ветром их нездорового любопытства.

Но наступил второй закат, небо стемнело, и цергард Эйнер, лёжа под брезентом и глядя в звёздную бесконечность, задал новый вопрос. В нём не было упрёка либо претензии, лишь тихая запоздалая надежда:

— Скажите. А тогда, тридцать лет назад, вы не могли это предотвратить?

И что он должен был ему ответить?

Он и сам много, много раз думал об этом — когда вырывал разлагающийся трупик ребёнка из рук обезумевшей от горя матери, когда сгружал в топь знакомых и незнакомых мертвецов, когда резал без анестезии размозженные конечности и ушивал вывалившиеся кишки… И когда отбирал пробы из озёр и рек, в надежде обнаружить хоть что-то живое в той изумрудно-радиоактивной воде, и когда препарировал странных, многолапых и многоголовых тварей, непонятно от какого биологического вида народившихся — он тоже думал об этом: почему не предотвратили? «Каждая разумная раса должна пройти свой собственный, уникальный путь исторического развития, и никто не может отнять у неё данного права, даже во имя достижения самой благой цели» — говорил себе мудрым кабинетным голосом землянин Стаднецкий, цитируя хрестоматийный «Кодекс невмешательства». Но церангар Гвейран возражал на это со злостью: «Мёртвым права не нужны!»

…Он ответил честно, но нехотя и уклончиво: промямлил, помычав предварительно:

— М-м-м… Ну-у… Теоретически, конечно, могли.

— Тогда почему?… — пошептал цергард с замирающим сердцем, он чувствовал, как внутри него всё холодеет от непонятного страха услышать ответ.

— Видишь ли… — Гвейрану было стыдно и больно, он не смотрел им в глаза. — Короче, это было бы вмешательством. Противозаконным актом, нарушающим ваши права, — и он вкратце изложил содержание пресловутого «Кодекса», стараясь, по возможности, сгладить места, звучащие особенно дико и нелепо посреди гибельных топей Церанга.

Агард Тапри сидел, скорчившись, зябко натянув на плечи брезент, и таращился на Гвейрана с какой-то даже опаской, будто на умалишённого. Он не умел оперировать глобальными гуманистическими идеями, ему казалось, пришелец несёт какую-то несусветную чушь, как у него только язык поворачивается? Эти подлые, подлые твари, видели, как умирают люди, как гибнет целая планета, они могли остановить её уничтожение — но не захотели, только смотрели со стороны, изучали, будто жаб в лабораторном садке… Разве можно после этого иметь с ними дело?

Цергард Эйнер был спокойнее, он уже знал, чем оборачивается порой абстрактная добродетель и забота о всеобщем благе, куда именно ведёт дорожка, вымощенная благими намерениями. Он выслушал пришельца до конца, а потом задал очередной вопрос.