Последней главы не будет

Вы же почти ничего не чувствуете, вы же под анестезией давно…

Вот именно, что существовать, а там, тогда, с тобой я ведь жил, вдох-выдох полной грудью!

И ты приняла меня таким, какой я есть, и, знаешь, спасибо тебе за это, спасибо в тысячный раз, я запечатаю этот самый яркий отрывок моей собственной книги, закатаю его в те камни, у которых мы стояли возле кристального родника, у которых я понял, ради чего я мучился, живя тридцать с лишним лет на этом свете…

Кстати, а что же ты про это тоже ничего не написала, а?!

Не святое, то, что трогать нельзя, в тебе говорит, нет, ты боишься просто, что тот, наверху, кто нас, как шахматы, туда-сюда переставляет, вселит твою гиблую душу вон в ту, например, озябшую от ветра ворону, и будешь ты, всегда одинокая, всеми нелюбимая, искать для себя жалкие крохи все последующие жизни.

Но я-то еще пока держусь, хотя вот она, черта, совсем рядом…

После каждого твоего ухода я касаюсь ее большими пальцами ног и все-таки отхожу назад только потому, что после тебя Маша приходит, а она всегда рассказывает мне про Елисея и даже приносит на кончиках волос его запах…

Но если ты вдруг вернешься сейчас, придумав, что что-то забыла, я скажу тебе все это, все, что ты пытаешься из меня выдавить!

А ты же другое хочешь услышать, верно?!

Я знаю, что другое, поэтому я тебя берегу, поэтому я прячусь здесь…

И каждый раз, когда ты садишься за руль своей машины, уходя от меня, я боюсь за тебя, боюсь, что ты своим извращенным мозгом неверно истолкуешь мое к тебе внешнее безразличие, заплачешь душераздирающе и горько, как только ты умеешь, потеряешь контроль и, повинуясь внезапному импульсу, полетишь кратчайшей дорогой на встречу со своими родителями, потому что только так ты сможешь вновь обрести себе душу!

Да ладно, я не виню тебя ни в чем, я все тебе уже давно простил…

И ты прости.

В моей палате нет телевизора – не положено. Типа того, что агрессию или депрессию ящик может только усугубить.

Хорошо, хоть телефон не отобрали, а там – музыка, а что мне еще надо?

«Падаю, и не больно, думаю, но не вижу, кожа моя ослепла, ты от меня ушла… Тьма меня задушила, спрятала, как могла, плечи сжимают горло, пыль заполняет вены, тело мое остыло, ты от меня ушла… Кожа моя ослепла, холодно мне и стыдно, сделала и довольна, ты от меня ушла… глупо бояться пепла, спрятался – и не видно, нет меня – и не больно, падаю ниже нуля…»

Это поет Леня Федоров.

Только он, в отличие от меня, гений. Если бы я его сейчас встретил, я бы задал ему только один вопрос: «Хочешь ли ты, Леня, чтобы наступило завтра?»

50

В квартире на Пятницкой жить стало совсем невыносимо.

Теперь профессор включил новую программу под названием «жалость».

Его давление и издевки вдруг разом куда-то исчезли, но я-то знала, эта доброжелательность и сочувствие – продуманная тактика, как почва для его дальнейших действий!

Он вообще перестал упоминать Платона и даже ни на что не намекал, так, как будто днями раньше и не было никаких разговоров. Он перестал говорить про мою операцию, как будто бы и забыл про нее, как будто бы это важнейшее в его ремесле событие никогда и не обсуждалось между нами!

Он не спрашивал про то, когда я планирую выходить на работу и планирую ли вообще.

Будто бы я просто неудачно пошутила на этот счет.

Профессор до ночи пропадал в клинике, почти не звонил мне днем и всем своим поведением демонстрировал спокойствие и доверие.

Зато когда он бывал дома, то ненавязчиво, как будто бы между прочим, спрашивал, не надо ли мне чего: начиная от чая и заканчивая деньгами на новую одежду.

Во как! Вообще-то профессор был всегда скрягой и эгоистом…

Да, он тратился на меня, с тех пор как мы стали вместе жить, но всегда регламентированно и в рамках установленного бюджета.

А уж про чай в постель…

Знаки внимания, цветы и подарки без повода никогда не вписывались в его стиль отношений с женщинами.

Ну, по крайней мере, со мной.

И эта новая игра стала выводить меня из себя еще больше, чем открытый конфликт.

Я просто не знала, чего теперь от него можно ожидать!

А то, что у него припасен следующий ход, – так я в этом и не сомневалась.

В моей голове засвербила одна тревожная мысль: а что если он решил зайти с другой стороны, со стороны Платона?

В конце концов, он известный в Москве врач, а у врачей, как и в любом сообществе, должна быть своя взаимовыручка.

Возможно, он уже встречался или разговаривал по телефону с теми, кто лечит Платона.

На что он их мог уговорить, чем подкупить?

То, что при желании с его стороны это вполне себе осуществимо, – так это сто процентов!

Профессор был из тех людей, что всегда хладнокровно и последовательно идут к своей цели.

Уж мне ли этого не знать!

За два года он превратил меня – да, раздавленную, да, пережившую горе, но все же большую часть жизни целеустремленную и самостоятельную женщину – в нарядный сорняк, который даже с собственной сестрой не может встретиться без его ведома.

Сама виновата – это да…

Кто ж спорит.

Надо было сопротивляться.

Но не было воли.

Потому что не было смысла.

Да и он, профессор, мог бы получить меня по-другому.