Последняя банда: Сталинский МУР против «черных котов» Красной Горки

Как разорвалась бомба сучьей войны? Многие уголовники, воевавшие в штрафных батальонах, были крупными авторитетами в воровском мире. А воровской закон жестко карает отступников. Взять в руки оружие и воевать на стороне государства — преступление. Сотрудничать с органами — преступление. Знаменитая фраза Жеглова-Высоцкого «Вор должен сидеть в тюрьме!» парадоксальным образом отвечает убеждениям и самих блатных. Зона — это их собственный мир, свой монастырь, куда, как известно, со своим уставом не лезут. Если ты взял оружие и твои интересы, даже невольно, совпали с интересами государства, — ты трус и ссучившийся. Сотрудничество с властью имеет много тонкостей в блатном мире: зек механически выполняет просьбу охранника принести что-нибудь — ссучился; ударил в гонг звать на обед — значит, ссучился; участвовал в уборке территории — снова преступил воровской закон.

«Вы лучше лес рубите на гробы. В прорыв идут штрафные батальоны…» Этими гробами штрафники угрожали фашистским полчищам. Но гробы были уготованы и им самим. В них стреляли не только немецкие солдаты и советские заградительные отряды. Вернувшихся с войны зеков приняло в штыки третье войско — воровское. Штрафников снова стали истреблять — теперь уже свои, истреблять с жестокостью и ненавистью.

Уголовников с судьбой или, скорее, с характером Левченко из фильма «Место встречи изменить нельзя» были единицы. Многие уголовники соглашались идти в штрафбаты потому, что война давала возможность вырваться на свободу, снова почувствовать оружие. Война означала риск. И мародерство. В Красногорске мародерство пережили так же, как и в Москве. Целыми подводами приезжали в опустевший город жители близлежащих деревень и опустошали квартиры, наспех оставленные перед эвакуацией.

Идти в штрафной батальон предлагали закоренелым преступникам и убийцам, презиравшим и жизнь, и смерть. Но на фронте многие быстро поняли, что в этой войне и жизнь, и смерть — совсем другого, высшего порядка. Умение быстро принимать решения, потеря товарищей, ненависть к врагу постепенно расшатывали моральный кодекс блатных. Послевоенный синдром срезал их так же, как и других фронтовиков. Мир вокруг изменился сам. На зоне (большинство освобожденных снова попалось на привычном ремесле) они решили, что старый воровской закон надо менять. Участие в войне не только не подняло штрафников в глазах бывших подельников, но и означало измену воровской присяге, отторжение навсегда от звания вора. Их выигрыш у смерти оказался проигрышем в жизни. Оба лагеря воров зашли в тупик. Бывшие штрафники не приняли осуждения их самих, героев (ведь многие из них были награждены медалями), и этим накалили отношения среди блатных авторитетов. Начались отчаянные, кровавые разборки.

О беспределе и характере блатных в послевоенных лагерях дали исчерпывающее представление и Варлам Шаламов, и Александр Солженицын. Но Солженицын обрисовал это племя в отношении к беззащитным интеллигентам, политическим заключенным, в количественном отношении — капле в море уголовников. Шаламов же показал другое: вора против вора. Это страшное, звериное побоище, подогреваемое профессиональной жестокостью, тюремной теснотой, сексуальным воздержанием.

Сначала тюремное начальство не придавало значения уголовной смуте, этому непонятному для них брожению, пока тюрьмы не стали зонами самой настоящей войны. Лагеря разделились на зоны воров и «сук», но скоро и этого стало недостаточно. Целые золотые прииски и больницы были закреплены за «суками» или ворами. Северное управление стало воровским, Западное — сучьим. Огромные лагерные территории приступили к защите и нападению. Из зон выволакивали трупы. Разоблачали «сук» — их вешали и резали. Разоблачали воров — по какой-то блатным свойственной интуиции, по наводкам, по татуировкам.