Последняя бригада

Сирил ни о чем не подозревал. Он сидел в ногах койки, с трубкой в зубах, погрузившись в свои мысли. Двадцать шесть лет ему исполнялось в Сомюре, в разгар войны. Если бы ему, когда он еще мальчишкой разглядывал в чехословацких журналах фотографии этих важных наездников в черном, сказали, что он будет отмечать свой день рождения у них в городе… Он вспомнил мать, вспомнил свою задыхающуюся под фашистской пятой страну.

Сидя за столом, Мальвинье переписывал задачи сегодняшних маневров.

—   Убери это! — велел Бобби, отобрав у него тетрадь и достав с полки длинный, узкий предмет, упакованный в синюю бумагу.

—   А кто будет преподносить? — раздался шепот.

— Ламбрей. Надо, чтобы преподнес Ламбрей.

Ламбрею в руки вложили пакет, и он сразу почувствовал себя не в своей тарелке. Как-то неловко было произносить речь перед друзьями, с которыми вот уже целый месяц он вместе ел, спал, мылся. Словом, стал с ними одним целым.

Чтобы пересилить смущение, он заговорил с иронией в голосе, а-ля Бобби:

— Дражайший Сирил, сдается мне, сегодня тебе стукнуло двадцать шесть лет. Это славная дата, и мы бы не хотели, чтобы она прошла незамеченной.

Он еще несколько секунд продолжал в том же духе, а потом протянул Сирилу подарок:

—   Я тебе желаю всего, чего положено желать в таких случаях, но прежде всего удачных сражений и чтобы позади тебя был отличный эскадрон!

—   Ура! — заорала комната.

Пока Шарль-Арман говорил, Сирил не сводил с него глаз. Он так резко вытащил изо рта трубку, что она чуть не упала на пол, и осторожно взял пакет.

— Друзья… дорогие мои… лучшие в мире товарищи… — пробормотал он, сильнее обычного раскатывая «р», и замолчал, словно онемев от нахлынувших чувств.

Он развернул пакет, и в нем оказался сияющий серебряной рукояткой новенький хлыст с петлей из кожи.

—   Ой, он же такой… он такой… сомюрский, — улыбаясь, сказал Сирил. — Я не знаю, как…

—   А вот это, — отозвался Лервье-Марэ, ставя на стол бутылку шампанского, — тебе прислала моя мать.

Сирил покраснел до ушей:

— Поблагодари ее.

Это был настоящий день рождения: всего вдосталь, даже привет от дамы.

Пока разливали шампанское, подарок пошел по рукам, как будто курсанты никогда в жизни не видели хлыста.

— В точности такой, как у Сен-Тьерри, — заметил Гийаде.

Сирил оглядел товарищей и поднялся с бокалом в руке.

— Друзья мои…

Он казался таким огромным, и в голосе его было что-то такое волнующее, завораживающее, трогающее до глубины души.

— Я не забуду… Я никогда вас не забуду… — медленно проговорил он, спотыкаясь на каждой фразе. — Для меня Сомюр значит, возможно, гораздо больше, чем для вас. Вы приняли меня в общество благородных людей. И сейчас, когда я оказался один, вдали от дома, вы подарили мне глубокое чувство настоящей дружбы. Отправляясь в эту Школу, я боялся быть… не знаю, как сказать… — Он топнул ногой по полу. — Быть не таким, как вы. А теперь я знаю, что там, где есть кавалерия, кавалерист всегда у себя дома, всегда на родине. Особенно у вас… И я хочу сказать, как принято говорить в кавалерии: «В добрый час!»

Удивительно, но в устах Сирила французские слова не казались банальными и затертыми. Каждое слово вновь обретало первоначальный смысл и звучало мощно и полновесно. И дело было не в самих словах, а в его голосе, который точно передавал все, что Сирил хотел сказать. Он закончил так:

— Я пью за вас, за кавалерию, за победу и за Францию!

Выпрямившись, Сирил одним глотком осушил бокал и разбил его об пол.

Остальные тоже встали навытяжку и повторили:

— За кавалерию, за победу и за Францию!

У всех было такое чувство, будто в комнате зародилось что-то новое: они стали сильнее, лучше, их единство окрепло. И если бы сейчас от любого из них потребовалось отдать жизнь за остальных, он бы сделал это не раздумывая.

— Да, такое не забывается, — заметил Юрто. За шампанским последовал коньяк, в этот вечер много пили и много смеялись. Сирил целый час играл на аккордеоне. В его игре не было ничего вульгарного, и курсанты из соседних комнат и даже из комнат других бригад столпились под дверями, чтобы послушать. Но приглашения войти и принять участие в дружеской пирушке удостоился только Бебе.

Лервье-Марэ поведал о своем визите в канцелярию эскадрона и о шуточках лейтенантов, пересказал анекдот о кепи Галифе и, под влиянием алкогольных паров, сознался, что офицеры его доставали.

—   А тебе надо было ответить: «Видимо, в Сомюре лучше быть сыном лошади, чем сыном министра», — сказал Бобби.

—   Сомюр, где лошади носят серебряные галуны! — взревел вдруг Гийаде, который после коньяка начал изъясняться витиевато.