Последняя девушка. История моего плена и моё сражение с «Исламским государством»

Наша одежда стала серой от пыли и пота, но мы и не думали переодеваться. Мы перестали есть и пили только немного теплой воды из пластиковых бутылок, стоявших на солнце. Электричество отключилось и не работало до самого конца осады. У нас был генератор, которого хватало для заряда сотовых телефонов и для просмотра новостей о войне с ИГИЛ по телевизору. Заголовки лишали нас последней надежды: на горе Синджар от голода и обезвоживания умерло почти сорок детей, и еще больше погибло во время бегства. Боевики ИГИЛ заняли Башику и Бахзани, две крупные деревни у Мосула, но, к счастью, многие жители смогли сбежать в Иракский Курдистан. Во всем районе Синджара похищены тысячи езидских женщин и девушек; мы слышали, что игиловцы используют их в качестве секс-рабынь.

Каракош, христианский город в Ниневии, тоже пал, и почти все его население бежало в Иракский Курдистан, где люди жили в недостроенных магазинах и в палатках вокруг церковных садов. Туркмены-шииты в Талль-Афаре сами оказались в осаде. ИГИЛ дошло почти до Эрбиля, но их остановили американцы – как объяснили, для защиты своего консульства. Езидам же на горе Синджар они помогали только авиаударами. В Багдаде царил хаос. Американский президент назвал происходящее с езидами «потенциальным геноцидом». Но никто не говорил об осаде Кочо.

Мы оказались в каком-то новом мире. Жизнь в Кочо полностью остановилась, и люди не выходили из домов, опасаясь, что их увидят боевики. Было странно не общаться с другими жителями деревни. Обычно к нам постоянно кто-нибудь заходил до самой ночи; мы обедали с друзьями и переговаривались с соседями перед тем, как заснуть на крышах. Теперь же, когда Кочо окружало ИГИЛ, казалось опасным даже шептаться с человеком, который лежал рядом. Потеря аппетита казалась способом обезопасить себя, как будто, отказавшись от еды и похудев, мы станем невидимыми. Люди выходили из дома, только чтобы проведать родственников, пополнить припасы или помочь больным. Но даже тогда они передвигались быстро, от одного убежища к другому, словно насекомые, бегущие от метлы.

Потеря аппетита казалась способом обезопасить себя, как будто, отказавшись от еды и похудев, мы станем невидимыми.

Тем не менее однажды вечером многие собрались на Батезми – праздник, который отмечают в основном езидские семьи турецкого происхождения. Обычно он приходится на декабрь, но Халаф, чья семья отмечала этот праздник, решил, что нужно провести церемонию именно сейчас, когда страх разобщает нас и лишает надежды. Батезми – это время молитв к Тауси Малаку, но, что было еще важнее для нас во время осады, – это напоминание о езидах, вынужденных покинуть свои земли, о тех езидах, которые, как и предки Халафа, когда-то жили в Турции, прежде чем их выгнали турки-османы.

В дом Халафа было приглашено почти все население Кочо. Четверо неженатых мужчин, души которых, как считалось, еще чисты, испекли традиционный хлеб для Батезми. Дождавшись заката, люди стали стекаться к дому Халафа. По пути мы предупреждали друг друга не привлекать внимания. «Не шумите», – шептали мы. Я шла с Адки, и мы обе были напуганы. Если бы боевики ИГИЛ узнали, что мы делаем, то Халафа бы точно наказали за совершение языческих ритуалов. Но я не знала, что сделают боевики с остальными. Оставалось только надеяться на то, что еще не поздно взывать к Богу.

В доме Халафа потушили огни, и люди сгрудились вокруг свежеиспеченного поднявшегося хлеба, который положили на подставку, чтобы он остыл и опал, прежде чем его благословит глава дома. Если его поверхность останется целой, то это означает удачу. Если она треснет, то с семьей может случиться что-то плохое. Хлеб был обычным, потому что мы находились в осаде (обычно его приправляют орехами и изюмом), но выглядел прочным и круглым, без всяких морщин и трещин.

За исключением приглушенных всхлипываний и редкого треска ветвей в печи, в доме Халафа стояла тишина. Знакомый запах свежеиспеченного хлеба окутал меня, словно одеялом. Я не оглядывалась в поисках Валаа или других школьных подруг, которых не видела с начала осады, а старалась сосредоточиться на ритуале. Халаф начал молитву: «Да возьмет Бог этого священного хлеба мою душу как жертву за всю деревню». Всхлипывания усилились. Некоторые мужчины пытались утешить своих жен, но я думала, что плакать в доме Халафа, где нас могли услышать боевики на блокпостах, было признаком храбрости, а не слабости.