Последняя гимназия

Иошка тоскливо оглядел ребят, как и вчера, с утра собравшихся в музей.

– За материалом пришел…

– Не давай, – всполошился Сашка. – Не надо, что ты… Ты же юнкомец!

Окошко тихонько прикрыли… Но Богородица оказался настойчивым, прошел в Шкиду, и несколько минут спустя в двери музея послышался осторожный стук.

В комнату просунулось испитое и вытянутое лицо уставного халдея.

– Можно? Здравствуйте, дорогие товарищи! Дело моё на мази-с, – заговорил Богородица, словно соблазняя и торопливо оглядываясь: – ему будет дан верный ход… Да-с… Верный ход… Я у прокурора был… В Губоно был… У следователя был… Все-с… все одобряют… Очередь, можно сказать, за вами… Документики-с… Фактики… подписи… Заявление у меня, кстати, приготовлено-с… Вам подписать, только подписать… Помните, обещали.

Иошка заулыбался, закивал с каким-то испуганным выражением.

– Как же, как же… Мы помним… Покажете заявление?

– Пожалуйста! – Богородица вынул из-за пазухи несколько больших листов бумаги и протянул их Иошке…

– Ого, да тут целое сочинение…

Богородица довольно хихикнул и потер руки.

– Всё-с… Всё описано в точности; и не подкопаешься.

Иошка держал в руках заявление, и испуг на его лице обозначился ещё больше. Ему было совестно за себя, стыдно за Богородицу, за ребят, за всех, кто когда-то поощрял этого халдея на донос. Нужно было бы теперь сразу высказать ему своё нежелание, отшить его, но момент был упущен, заявление Иошка держал в руках и уже готов был подписать его, чтобы избавиться от кляузника…

Надо было решаться.

Иошка подумал и протянул заявление Лёньке.

– Отнеси это.

Лицо Богородицы дрогнуло.

– Не беспокойтесь. Он снесёт его подписать Косе Финкельштейну, тот наверху, – и чуть слышно, одними губами, что заметил только Лёнька, Иошка добавил: – Викниксору…

О приходе Богородицы в Шкиду раньше всех узнали "особенные".

Они всегда вертелись на кухне и возле неё, и первые увидели входящего халдея. Они имели все основания радоваться успеху богородицыного дела. Ведь с приездом Викниксора исчезла почти всякая возможность заниматься по-прежнему воровством, промыслом, который давал независимость и деньги. А всякое вмешательство было бы для них полезно.

Впрочем, так рассуждал только один Цыган, самый умный и дальновидный из всех "особенных". Остальные просто злорадствовали и радовались, что Викниксору, их заклятому врагу и мучителю, придется плохо…

– Молодец Богородица, – говорили они. – Даром, что халдей, а сообразил… Здорово придумал.

Гужбан, колотя себя в грудь, убежденно прорицал:

– Теперь Вите гибель. Амба!… Вите теперь не жить, верьте слову, братишки.

Братишки верили. Всем почему-то представлялось, что "это" должно произойти сейчас, здесь, у этих дверей; здесь посрамится Викниксор, здесь выйдет Богородица, и здесь они увидят всё, увидят редкое представление, увидят чудо…

И увидели.

Неожиданно у музея появился Викниксор.

Он распахнул дверь, взглянул на Богородицу и потом сказал:

– Вон!… Сию же минуту вон отсюда!

Викниксор стоял в дверях, заняв полпрохода и вытянув вперёд руку.

У отставного халдея была лишь одна мысль: выскочить как можно быстрее в дверь, ставшую такой узенькой, – выскочить, чтобы эта вытянутая рука не опустилась ему на голову.

– Во-он! – затопал Викниксор, и Богородица стремительно вылетел из музея.

Он бежал не оглядываясь, путаясь ногами в пальто, промелькнул мимо "особенных" и скрылся.

А сзади, тяжело ступая, шёл Викниксор, и летели клочья разрываемого им "доноса".

Юнкомцы хохотали до слёз, смотря из дверей музея, как гонят по коридору халдея и выпроваживают на улицу. Но смех стал стихать; на лицах ребят появилось недоумение, потом испуг, страх, и дверь захлопнулась…

К музею шли "особенные". Их возмутило не то, что юнкомцы обманули Богородицу, – тот был халдей, и по отношению к нему, следовательно, всё допустимо, – но ведь теперь он пришёл как сообщник, как мститель, и его обманули, с головой выдав Викниксору. Теперь этот мститель гремит, выкатываясь по лестнице…

"Особенные" не выдержали; неприязнь к "ищейкам", "выскочкам", "подлизам", "накатчикам" и "лягавым" превратилась в ненависть

– Открывайте, мать вашу, – закричал Гужбан, и дверь вздрогнула под его кулаками.

За дверями засуетились, задвигались, забегали. Гришка нетвёрдым голосом спросил:

– Ч-что тебе надо?

– Открывайте, суки!… Разговоры разговаривают… Ну?

– Не надо открывать, – взвизгнул Иошка.

Дверь загремела от посыпавшихся на неё ударов.

– Да что тебе надо, Гужа? – умоляюще прокричал Сашка.

– Разбить кой-кому харю.

– Кому?

– А тем сволочам, кто на Богородицу накатил.

– Н-не надо открывать! – разом крикнули и Иошка и Лёнька. – Заприте дверь…

– Открывайте, паскуды! Хуже будет.

В музее не отвечали. Там торопливо возводили у дверей баррикаду, воздвигали огромную кучу, куда валили столы, стулья, скамейки. Валили витрины, тумбы, доски, валили ящики, экспонаты, книги, – а дверь грохотала, трещала, – за ней собралась толпа, пробовали вышибить кулаками, плечами, наваливались кучей, потом выволокли из класса парту, оттащили и с размаха хватили по дверям.

Дверь рухнула…

– Бей гадов!

– Ищейки!

– Бей!