Последняя гимназия

И ушел… У Бессовестина, розовенького, кудрявого

паренька, задергались губы, и он отвернулся к стене. Остальные молчали. Отправление в Лавру пришло для них совсем неожиданно. Куда девалось Цыганово бахвальство, когда он говорил: "Наплевать!… В Лавру – так в Лавру!" Теперь он молчал, понимая, что их снова отбрасывают на то дно, откуда они с таким трудом поднимались. А им уже было по шестнадцати и семнадцати лет, они вышли из того возраста, когда можно еще вернуться в детдом. Все поняли, что это конец…

Их привели в узенькую светлую учительскую. За огромным столом сидел Сашкец, маленький, похожий на армянина халдей, уже выправлявший их препроводительные документы.

Он покачивал головой и бормотал: "Ах, гуси, гуси лапчатые, что наделали!"

"Особенные" даже теперь еще не осознали толком, что произошло с ними недавно. После буйного вечера и ночи, проведенной в загаженной камере, пахнущей испражнениями и креозотом, после бессонного валяния по липким и жестким нарам, после душной и сырой темноты им хотелось просто покоя: свалиться, заснуть, захрапеть.

Гужбан только – как показалось – на минутку закрыл глаза, и ему сразу же представилась полутемная камера… У решетки пьяный машет ручкою и плачет: "Мопра… спаси!…" А сзади кто-то краснорожий, с запухшим лицом хрипло спрашивает: "За что вкапался, парнишка?…" Голос звучит очень близко, над самой головой, похожий на голос Сашкеца…

– Подождите, ребятки; может, и не пошлют вас в Лавру. За вас юнкомцы хлопочут!…

Гужбан открыл глаза и зашептал:

– Только бы остаться… Только бы остаться…

– Что ты?

– Так…

– Пошли, что ли, – сказал Сашкец.

Ребята поднялись и двинулись за воспитателем.

Путь до музея показался новым и страшным, словно они шли к экзамену, который во что бы то ни стало надо выдержать и который решал судьбу. В дверях Цыган, шедший первым, остановился и перешагнул порог только когда его подтолкнули.

Думалось, что в музее собралась вся Шкида. И "особенные" поглядели на ряды ребят так, как будто хотели увидеть и своих – сламщиков. Но тех не было. Сидели все, которых "особенные" недавно называли "сознательными". У конца стола, против двери, стоял Иошка с почерневшей, запекшейся губой, которая особенно бросилась им в глаза, особенно Гужбану, как и Сашкин подмигивающий глаз.

Иошка стоял и спокойно глядел на вошедших. Рядом с ним сидел Викниксор, крепко опираясь локтями на ручки кресел. Бык, Цыган и Бессовестин стояли неподвижно, не решаясь выйти на середину комнаты. Сзади за спинами их неслышно шептал Гужбан:

– Только бы остаться… Только бы остаться… Только бы остаться…

А Викниксор не торопился начинать; он рассматривал свои руки, узкие, слегка пожелтевшие на кончиках пальцев, с ровно подстриженными розовыми ногтями, с обручальным кольцом на безымянном пальце.

– Моё решение неизменно, – медленно, словно с трудом отделяя слова, заговорил он. – Вы должны уйти из школы и уйдёте. Вопрос только – куда?… Ваши поступки дают мне право отослать вас в Лавру. Но по ходатайству ваших товарищей я оставляю вас на две недели в школе. Вы используете это время для занятий, а я приложу все усилия, чтобы устроить вас в другие учебные заведения… Понятно?!

Цыган подумал, что надо бы хоть улыбнуться, но только задергал губой и выдавил:

– Спасибо!

– Не за что… У вас ещё есть что-нибудь? -

обратился заведующий к Иошке. Тот отрицательно мотнул головой. – В таком случае мне прибавить больше нечего.

– Кто желает ещё говорить? – спросил Иошка. – Никто? Общее собрание членов Юнкома считаю закрытым.

Гужбан подошел к Иошке и, глядя и сторону, сказал, сдерживая свой бас:

– Ты… этого… ты прости меня… я тебя стукнул…

Иошка покраснел от удовольствия и махнул рукой.

– Стоит вспоминать…

А Сашка подмигнул им своим подбитым глазом.

Так прошли второй и третий день существования Юнкома, второй и третий день первой шкидской общественной организации. Но и четвертый и пятый и другие дни уже не нарушили начатой работы, не принесли никаких изменений, разве что в музее открылся клуб, и "особенные" через две недели уехали в Стрельну, куда выдержали экзамен в сельскохозяйственный техникум.

Воровство понемногу прекратилось, и за эти две недели пропало всего полпуда масла и два одеяла. По шкидски – сущие пустяки.

А в Шкиде появились новые халдеи, и начался учебный год.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

Он пришел, как и все халдеи, внезапно: фигурой был коренаст, подстрижен в скобку, одет в зелёный полу-тулупчик, из тех, что носят кондуктора; так уже и хотели прозвать его Кондуктором, но насмешила фамилия, произнесенная выразительным свистом:

– С-селезнев.

Это было во время вечерних уроков, после обеда. Селезнев, отрекомендовавшись, прошёлся, заложив в карманы руки, по классу, кашлянул и, став напротив Горбушки, гардеробного старосты и заики, спросил:

– Ну-с?… Что проходите?

Горбушка взметнулся с парты и, полный услужливой готовности, залепетал:

– Э… э… э… к… к… к…

– Коммунизм, что ли? – хотел допытаться Селезнев. Коммунизм, да?

Староста замотал головой.

– Эт-тот, как его… г… г… гг.

– Гуманизьм, – поднялся Голый Барин. – Гуммунизьм проходили…