Последняя глава

Фрекен увязывается за Даниэлем, когда он уходит на работу, и смотрит, как он ставит изгороди. Да, поясняет он, изгородь никогда не сделаешь достаточно высокой и достаточно крепкой. Эти изгороди являются вечным его мучением. Козы обгладывают их, коровы перескакивают через них, а свиньи продираются насквозь. Он дает эти пояснения шутливым и несколько снисходительным тоном. Ему ведь тоже хочется показать, что он умеет кое-что делать. О, конечно, не такие изящные вещи, как она, нет, нет; но уж зато, что ему нужно уметь, это уж он изучил до тонкости. Можно понять из тона его слов, что там, внизу, на селе, нет ни одного человека, который мог бы поучить его чему-нибудь, касающемуся хозяйничанья на этом сэтере. Он охотно говорит о своей земле, о Торахусском сэтере, о горах и лесе, которые, как он говорит, насколько видно кругом, его собственное. Все? — спрашивает она, пораженная и, приноравливаясь к его языку, восклицает: «Создатель ты мой!» Это поддает ему жару, и он начинает разглагольствовать дальше. Этому одинокому малому не с кем ведь было общаться на своем плоскогорье. Он пользуется этим редким, выпавшим на его долю, счастливым случаем пустить в ход свой язык, он охотно отвечает на все ее участливые вопросы.

Фрекен интересно слушать его. Он так занятно болтает. Он к тому же бойкий малый и трунит над своей израненной рукою. Фрекен не может усмотреть комизма в израненной руке, и тоща он начинает подтрунивать еще более. Так как она, видимо, интересуется такими пустяками, он рассказывает ей, как его рука попала между камней в ограде и была защемлена до крови. Могло бы быть хуже, да он предотвратил беду при помощи другой руки и колена. Такие вещи случаются часто при этой работе на дворе!

Ему, Даниэлю, не следовало слишком-то задаваться. Да он, может быть, и не задавался вовсе, а просто был благодарен судьбе за слушателя. Он ведь сделал бы, конечно, ошибку, вообразив, что она слушала его из интереса к нему самому. Конечно, на самом деле, это было для того, чтобы дать покой пациенту, там, в избе. Она раза два подходила к окошку и не могла различить его. Наконец, приложившись лицом к стеклу, она увидела, что он улегся в постель и спит. Она возвратилась к Даниэлю и возобновила болтовню. Даниэль ходит в рубашке, штанах со старыми кожаными помочами на плечах и в деревянных башмаках без чулок. Это все, что было на нем. Упорен он в работе.

Камень-то ведь — он уж всегда камень и есть, и он не бросал его, хотя бы он порою и оказывался немного тяжеловат. Внезапно лопается одна из его подтяжек. Но, впрочем, это оказывается пустяками. Он просто отстегивает ее и устраивается с одной оставшейся. Фрекен д'Эспар смотрит, и ей нравится эта находчивость. Если бы этого молодца хорошенько отмыть! Рот широковат немного, но зубы красивые; волосы на голове густые и жирные, не особенно чистые. Бог знает, во фраке и в крахмальном белье не казался ли бы он попросту обезьяной?

Прибегает экономка со всеми признаками растерянности:

— Он улегся в твою постель! — кричит она. Даниэль поднимает голову.

— Разделся и лег! — повторяет старая служанка. Фрекен д'Эспар представляется также изумленной:

— О, значит, он очень устал!

Даниэль начинает смеяться, но экономка ворчит себе под нос: «Без простыни, безо всего».

— Это ничего, — говорит фрекен д'Эспар, — оставьте его только в покое, он, должно быть, до смерти устал.

Экономка уходит.

— Да, но ведь он мог бы улечься в новой горнице и получить простыни, — говорит Даниэль в свою очередь. — У меня ведь есть простыни дома, — прибавляет он.

Он не конфузится и не выражает сожаления о случившемся. Он просто хочет дать понять, что у него не одна простыня. О, Даниэль не беден, он живет в достатке. Помнит он кое-что про прежнюю свою разоренную отцовскую усадьбу, знает хорошо и то, что у него сейчас есть, и довольно с него. Там, внизу, на селе, есть усадьбы побольше, очень большие усадьбы, но на них лежат долги… Сэтер Даниэля, горы и лес, чисты от долгов… Он чистосердечно болтает и вновь берется за работу. Фрекен занимает его своими вопросами.

Нет ли у него какой девушки внизу, на селе?

— Ха-ха! О, да, почему бы и не нет?

Ну, да, ведь он предназначал же наверное к чему-нибудь новую избу?

При этом замечании он проникается почтением к сметливости дамы и соображает, что он отлично мог бы рассказать ей всю эту историю. О, нет, никакой девицы-то, положим, у него нет. Но затем он пробалтывается, что — да, план-то свой у него был с этой новой постройкой, потому что была у него в свое время на примете одна девица, Елена, из одной тут усадьбы девушка, но только ничего из этого не вышло. Все одно, впрочем. Даниэль красен до самой макушки, начинает работать с каким-то остервенением, конечно им овладевает досада. Но и в этот момент он не может удержаться от соблазна похвастаться своим счастливым соперником: ведь это был ленсманский писарь. Он сам собирался стать ленсманом и сделать из Елены важную даму. Так что она была не из каких-нибудь захудалых. Да ведь иначе бы он, Даниэль, никогда и не посмотрел бы на нее.

— Конечно, нет.