Последняя индульгенция. Кондоры не взлетели

Эглон смотрит на старушку так, словно перед ним призрак. И сердито машет рукой.

— Все ваши претензии адресуйте правительству, — сухо, недовольно бросает он. — Там во всех креслах сидят коммунисты, пусть они о вас и заботятся, если такие умные!

Старушка жалостно качает головой.

— Пока вы там наверху между шобой деретешь, мы, штарые люди, все передохнем. — Она медленно поднимается со стула и не оглядываясь плетется к двери.

Мимо нее шустро проскакивает мужчина средних лет в спортивном зеленом импортном костюме и золотых очках.

— Чем могу служить? — холодно и официально спрашивает Эглон.

Вошедший на него смотрит так, что Эглон даже заерзал в своем кресле.

— Вы меня не помните, господин обершарфюрер? — он дружески смеется. — Не желаете признать родного сына старого друга?

Эглон долго и с подозрительностью разглядывает посетителя, пока лицо него не складывается в благостную гримасу, которая должна означать улыбку.

— Постой, так ты, наверно, Ян Озолиньш, сын моего друга?

— Он самый, — подтверждает Озолиньш.

— Ха! — Эглон вскакивает, протягивает к нему свои длинные руки. — Вот так номер! Ну прямо вылитый штурмфюрер Зигмунд Озолиньш! И правда похож, как две капли воды! Вот так сюрприз! А где же отец? — обнимает Озолиньша. — Каким ветром… Вы же далеко махнули, насколько я слышал — в Канаду…

— Да, в Канаду, — самодовольно смеется Озолиньш и вальяжно откидывается на спинку стула. — Где мы только не были! Жили в Канаде, в Бразилии, в Мексике, Уругвае и черт его знает еще где. В Буэнос-Айресе у меня два солидных дома, казино с увеселительными заведениями и такими девочками, какие тебе, старик, и не снились, — Озолиньш переходит на ты. От сладких воспоминаний морщины сбегаются в похотливую улыбочку, губы становятся влажными. — А в Мехико у меня крупная строительная фирма, — продолжает он хвастать. — Строим дома, фабрики, офисы и продаем. Весьма прибыльное дело. — Тут Озолиньш понижает голос: — А отец, он пять лет как умер.

— Жалко, настоящий человек был штурмфюрер Зигмунд Озолиньш, снимаю шляпу. На него можно было положиться, вместе прошли мы огонь и воду и медные трубы. — Эглон вздыхает. — Бравый был солдат. — И обращается к гостю: — А что тебя сюда привело? Какие-нибудь дела, а?

— Родина, родина зовет, — уклончиво тянет Озолиньш. — Как же не откликнуться на зов предков? Ведь я настоящий, чистокровный латыш, не то что некоторые здесь у вас, — усмехается Озолиньш.

— И надолго ты к нам в Латвию? Может, насовсем? — интересуется Эглон.

— Что ты! — испуганно отодвигается назад Озолиньш вместе со стулом. — Что мне тут делать, в вашей богадельне?

— Ну, может, какой-нибудь офис откроешь, создашь фирму?

— Презервативами, что ли, торговать?

— Ну зачем. Дорогим импортом — спиртные напитки, кофе, сигареты, жевательная резинка. Здесь все торгуют, только никто ничего не покупает. Одни совсем бедными стали, другие очень богатыми…

Озолиньш в раздумье.

— Насчет офиса, нет, не офиса, а насчет какой-нибудь фабрики надо подумать. Мне ведь здесь в Риге надо вернуть два отцовских жилых дома, фабрику и хозяйство с крупными земельными угодьями в Гулбенском районе. Мои предки были богатые люди.

— И тогда останешься здесь?

Озолиньш вскакивает и смеется:

— Ты что, идиотом меня считаешь? Знаешь ли ты, как меня зовут? Меня зовут мистер Узолинг, Джон Узолинг, а не Ян Зигмундович Озолиньш.

Эглон поднимается, обходит вокруг письменного стола, кладет обе руки Озолиньшу на плечи и вдавливает его в стул. Потом идет к двери и, открыв ее, громко объявляет:

— Сегодня прием закончен. Извините, важные государственные дела. — И, заперев дверь, возвращается к столу.

— За нашу встречу грех не выпить. И отца помянуть. — Он вынимает бутылку армянского юбилейного коньяка и рюмки. — Помню, мы с твоим отцом хлебали самогон. Другие были времена.

— Самогон есть самогон… — Озолиньш радостно хлопает Эглона по плечу. — Но отец рассказывал, как вы, обчистив несколько сельских магазинов, слили в молочный бидон все подряд, сделали ерш, в котором чего только не было — водка, ликер, какая-то зубровка и Бог знает что еще. Бр-р, — передергивает его. — И как можно было все это хлестать!

Эглон наливает. Они поднимают рюмки и пьют. Потом Эглон достает из холодильника закуску, и они выпивают по второй.

— А заведующую магазином, толстуху Вилму он тоже вспоминал? — уже раскрасневшись, хихикает Эглон. — Как мы ее вместе с ее выводком к стенке. Ничего себе была баба. — Эглон наливает еще по одной. — Хорошо двигала своей толстой жопой, но язык у нее был больно длинный, жаль — пришлось ликвидировать. Меня она знала с давних пор. Кое-когда заходил к ней выпить чарку-другую. А как мы отделали этих фининспекторов, комсомолок, большевистских сучек? Которые выжимали налоги из крестьян!

Они выпивают еще по рюмке, закусывая бутербродами с колбасой.

— Красивые были девки, честное слово, — продолжает Эглон, чавкая полным ртом. — Как же их звали? Постой, постой, я помню, помню. Одну — Дзинтра, светловолосая, другая — Юдите, с черными волосами…

Эглон ставит на стол еще две бутылки коньяка и откупоривает.