Последняя индульгенция. «Магнолия» в весеннюю метель. Ничего не случилось

«Захотел бы я Ималду, стой она тут в своем замызганном халате — от пятен не спасал даже длинный фартук. Разве хотел бы я ее, глядя на ее руки, по локти погруженные в серую с мыльной пеной воду и горы тарелок с присохшими остатками еды? Нет, не хотел бы!» И в самом деле не хотел, когда видел здесь Ималду раньше. Разговаривал с ней, однажды даже шутил — девушка и впрямь не вызывала тогда подобных эмоций.

Раусе срочно нужно было вернуться в кабинет к своим неотложным делам, но он пошел вниз, в кондитерский цех.

Никем не замеченный, довольно долго простоял он у двери, с ненавистью глядя на парня, который украшал торты. Тот с головой ушел в работу — наморщенный лоб, рыжий чуб выбился из–под белого колпака. Что она в нем нашла? Абсолютный ноль — жидкие усишки, невыразительное лицо! Ну абсолютнейший ноль!

Рауса пришел, чтобы глянуть на соперника, а увидел полное ничтожество, и теперь директора душила злоба — эти костлявые руки гладят ее роскошные волосы, эти тонкие, словно бескровные губы — а рот как у жабы от уха до уха! — смеют целовать ее грудь, это ничтожество касается нежной кожи ее живота и бедер… И она обнимает и целует эту худющую шею… Рауса настолько живо представил себе, как это происходит, что едва сдержал себя, чтобы не подойти к парню и не ударить его.

Какая вопиющая несправедливость! — какой–то мальчишка владел тем, что ему принадлежать не должно, ведь Ималда — награда, которой он не заслужил.

Чтобы не наделать глупостей или не наговорить чего–нибудь, Рауса вышел из кондитерского цеха. Он немного постоял на служебной лестнице, где гулял ледяной сквозняк. Опомнившись, директор ресторана поспешил в свой кабинет.

Он снова принялся за работу — читал и подписывал срочные документы, но глаза скользили по тексту, не улавливая смысла. Мысли директора витали совсем в другом направлении. Жизнь так несправедлива: раздает подарки не по заслугам. Этот парень только и умеет, что тискать шприц с маслом да с маргарином. Этот сопляк владеет таким цветком как Ималда, а ты, двадцать лет продиравшийся наверх, которого безжалостно мяли как комок пластилина, пока слепили, наконец, то, что нужно, ты, когда уже достиг особого положения, вынужден пользоваться объедками любви с чужого стола — притворными поцелуями и притворной страстью, словно нищий заплесневелой коркой хлеба! И каких двадцать лет!.. Когда речи твои отличались от мыслей и дел твоих… Ты всегда вовремя поворачивался спиной к друзьям и, стиснув зубы, с улыбкой продвигался к высокому положению. И льстил, лицемерил, искал протекций и даже женился по расчету — в конце концов и самому уже было неясно, для чего все затеял. Но это вошло в привычку, а дальше… вообще пошло–поехало… Невеста не должна была заподозрить твой расчет и ты заставил себя влюбиться! Ночью на брачном ложе, когда жена касалась твоего плеча, ты делал вид, что уже заснул или отворачивался к стене… Вспомни, какая холодная испарина выступила у тебя на лбу, после того как прочел про англичанина, который утопил в ванне нескольких своих жен, когда те мылись — рывком за ноги он затаскивал их под воду…

Дураков ты называл умными, а умных — дураками, хоть порой делать это было ох, как неприятно! Днем вместе со всеми кричал «Ура!», а вечером наедине с самим собой краснел от стыда. Молча включался в интриги, которыми заправляла опытная рука и переставлял людей с места на место, как пешки, лишь бы освободить должность для кого–нибудь из своих… Двадцать лет!.. Тебя уже ничто не удивляет. Все продал, предал, заложил и перезаложил — честь, родителей, родину и свой народ. За это получаешь приличную зарплату и вроде бы чувствуешь себя свободным, на самом деле позволил заковать себя в цепь, и ты в ней лишь звено… Ты даже можешь перемещаться в ней вверх и вниз, но существовать вне цепи — нет, такого никто не допустит: замена звеньев дело сложное и опасное…

Рауса покончил с делами и отправился в зал для посетителей.

Солист, как всегда, выступал с успехом: публика аплодировала, рассчитывая на повторение песни, но, когда вышел фокусник, аплодисменты сразу стихли.

Роман Романович отыскал метрдотеля:

— Леопольд, ты мне говорил о таблетках, которые отбивают запах алкоголя?

— Да, у меня есть.

— Тогда принеси мне сто пятьдесят граммов коньяка и одну таблетку.

— Если вы намерены ехать за рулем, то одной маловато.

— А сколько надо?

— Пять. Они совсем крохотные. Япошки выпускают, видно, под стать себе.

— Сто пятьдесят граммов и пять таблеток.

— А на закуску?

— Кофе… Нет, лучше стакан сока…

— Уже бегу… Сию минуту все будет!