Последняя картина Сары де Вос

– Как они вообще вынесли чертову картину из моего дома? И кто сделал снимки? Ваш сообщник мне так и не сказал.

Он по-прежнему держит ее за локоть, теперь – под предлогом, что ему трудно устоять на ногах. Элли изумлена, что не вздрогнула, не ощутила электрического разряда. Она дивится этому и одновременно говорит:

– Печальная истина состоит в том, что я понятия не имею. Меня не посвящали в логистику. Мне просто заплатили за копию.

Марти задумчиво опускает голову.

– Тот же частный детектив, что дал мне вашу фамилию и адрес, сказал, что, по его мнению, это была кейтеринговая компания, обслуживавшая наш благотворительный обед в ноябре пятьдесят седьмого. Он считал, кто-то из ее сотрудников подменил картину, но доказать это мы не смогли.

Из-под арки, ведущей в выставочную галерею, на них изумленно воззрился Макс Калкинс. Марти видит себя и Элли его глазами: босой старый аристократ в закатанных брюках и с бумажным пакетом в руке, ковыляет, ведя за локоток куратора. Марти кивает Максу, которому что-то втолковывает пожилая спонсорша, и говорит Элли:

– Погодите, я хочу посмотреть новую де Вос.

– Вы же говорили, что ничего не видите.

– Вы мне расскажете, что там.

Элли поворачивает к галерее. Макс и спонсорша, прекратив разговор, смотрят на них.

– Элли, все в порядке? – спрашивает Макс.

– У мистера де Гроота случился приступ подагры, я провожаю его в гостиницу.

Марти прячет улыбку. Он чувствует, что Макс хотел бы его допросить, но утратил дар речи от сюрреалистичности происходящего.

Они доходят до картин де Вос и останавливаются перед похоронной сценой.

Элли мгновение стоит в задумчивости, потом начинает:

– Похоронная процессия несет детский гроб от темной церкви. Облака угрюмые, кучевые. Вы знаете, что голландцы называют такое небо wolkenvelden – «поле облаков». Река подо льдом, как на вашей картине. Де Вос писала зиму и лед, как Аверкамп. Есть дети и зрители – они идут рядом с процессией или смотрят с замерзшей реки. Ниже по течению деревня, но окна темны, из труб не идет дым. Мертвое затишье. Самое необычное в композиции, что картина написана как будто сверху.

– В каком смысле?

– Как будто художница писала с верхушки дерева или крыши очень высокого дома. Точка схода – далеко за заснеженными полями. Картина подписана и датирована тысяча шестьсот тридцать седьмым годом. Мы думали, де Вос к тому времени уже умерла. Или по крайней мере перестала писать.

Марти почти готов сказать: «Я мог бы отправиться с вами. В Лейден. Куплю нам билеты бизнес-класса. Будем прочесывать местность, искать ее следы». Он смотрит на картину и воображает ответ Элли. Она скажет что-нибудь остроумное, но категоричное: «Мы оба знаем, что это будет интересно примерно часа три».

Постояв в галерее еще чуть-чуть, они направляются к выходу. Макс Калкинс куда-то исчез, остались только поглядывающие на часы охранники. Марти с Элли выходят на улицу и направляются в сторону города.

– Смотрите под ноги, – говорит Элли. – Наркоманы приходят сюда колоться, вы можете наступить на шприц.

– Я все равно не вижу своих ног, так что мое спасение целиком зависит от вас.

Марти по-прежнему держит ее за локоть, чуть сжимая его.

– Это очень большая ответственность. Вы помните название своей гостиницы?

Марти роется в кармане брюк, находит ключ и протягивает его Элли. Она читает название: «Шератон в Парке».

Они доходят до конца Домейн, над древесными кронами уже виден собор Святой Марии. Два шпиля пробуждают в Марти ностальгию по вере, которой у него никогда не было. Он говорит: «А можем мы пройти через парк?» – и Элли отвечает: «Мне не улыбается, чтобы меня ограбили, когда я веду разбитого подагрой старика». Они проходят мимо Сент-Джеймсского вокзала и сворачивают налево, на Элизабет-стрит. Улицы по большей части пусты, редкие прохожие с удивлением поглядывают на странную пару. Сидней в ветреную августовскую ночь. Они доходят до «Шератона», и Марти наконец убирает руку с локтя Элли.

– Конечная станция, – говорит она.

– Глупо, конечно, но я хотел бы попрощаться в очках. Весь вечер вы были для меня светлым вихрем, который благоухает жасмином.

Элли думает отправить его за очками, а самой подождать на улице. Потом решает, что он – старик на девятом десятке, проделавший такой путь, чтобы загладить вину, и в его жизни осталось ограниченное число поездок на лифте, а покуситься на нее в гостиничном номере он не сможет, даже если бы захотел. Не то чтобы годы совсем его выхолостили – между ними по-прежнему ощущается некоторое электрическое напряжение, – но его потенция колеблется на грани восприятия, прибывает, убывает, исчезает совсем.

Они молча поднимаются на верхний этаж. Элли открывает номер Марти его ключом-картой, поскольку, очевидно, это входит в ее новую роль. Такой ли была бы ее жизнь, выйди она за человека на пятнадцать лет себя старше?

Марти стоит, сжимая бумажный пакет с туфлями, обводит номер глазами, ища очки.

– Я рада, что вы приехали, – говорит Элли. – С чем-то мне стало проще.

Он близоруко смотрит поверх телевизора.