Последняя картина Сары де Вос

– Вы кладете в основу диссертации обсуждение неизвестной художницы, от которой сохранилась только одна работа, никогда публично не выставлявшаяся. – Она качает головой. – Я не советую вам этого делать. По-моему, вы ставите не на ту лошадь. И, если хотите знать мое мнение, проецируете на эту женщину свои проблемы.

Элли смотрит на турецкий ковер и не чувствует ровным счетом ничего.

– Я так не считаю, – говорит она.

Хорнсби тушит сигарету, встает, разглаживает шерстяные брюки.

– Элинор, вы сами знаете, что это непростая профессия для женщины.

Элли ощетинивается при звуке своего полного имени: это покровительственная тактика, к которой на ее памяти прибегали монахини, священники и собственный отец, когда хотел выразить недовольство.

Хорнсби подходит к книжному шкафу и снимает с полки свою тоненькую монографию о Вермеере.

– Когда все мои коллеги-мужчины были одержимы Итальянским Возрождением, я проскользнула с черного хода, занявшись Голландией. Я была для них диковиной, да, наверное, и остаюсь. Вы в том же лагере. Мы плывем против течения – потому что мы женщины и потому что наша наука очень мало знает о голландцах Золотого века. Мне повезло. Я вышла первой и отыскала в снегах Вермеера. А дальше он меня вытащил. – Она перелистывает страницы, ставит книгу на место и с новой энергией поворачивается к Элли. – Помимо того, что мне повезло, я каждое утро прихожу сюда раньше всех, и студентов у меня больше, чем у кого-либо из мужчин. Позвольте вам сказать, что битва за штатное место – кровавая потеха. Колизей. – Хорнсби подходит ближе и опирается на стол. – Вашей карьере не помешает, если вы найдете себе мужа на факультете. Это звучит цинично, но это правда. – Она складывает руки на груди. – Постарайтесь любыми средствами защитить диссертацию и перейти к следующему этапу вашей жизни. Невозможно сделать себе научное имя на малозначительной голландской художнице, от которой сохранилась только одна картина. Оставьте де Вос в примечаниях. Очень вам советую.

Хорнсби протягивает Элли стопку машинописных листов, исчерканных и исписанных.

Элли стоит, прижимая их к груди. Руки у нее дрожат, внутри клокочет желание швырнуть листки на турецкий ковер Хорнсби.

– Не думаю, что могу последовать этому совету. Я убеждена, что Сара де Вос была самой значительной художницей своего времени.

Хорнсби чуть слышно вздыхает.

– Если бы Диккенс написал всего одну книгу, никто из нас не знал бы его фамилии.

Элли отвечает с придыханием:

– А если бы выяснилось, что он написал еще десяток книг анонимно или под псевдонимом? Разве это не стало бы открытием века?

Хорнсби, застегивая блейзер, отвечает:

– Я была права. Вы злитесь. Это некрасиво.

У Элли такое чувство, будто она получила пощечину от викторианской дамы. Она сглатывает, смотрит на свои бумаги и медленно идет к двери.

По пути в Сидней Август 2000 г.

Где-то над Тихим океаном Марти де Гроот впервые ненадолго оставляет картину без присмотра. Она завернута в шерстяное одеяло, перевязана бечевкой и летит по отдельному билету первого класса как «личная вещь». На все вопросы Марти отвечает, что это его «голландская подружка». Деньги для него давно уже абстракция, циферки в ежемесячном отчете, такие мелкие, что лень читать. Хватает на все. Ему стыдно, что он не помнит жизни без надежного буфера неограниченных средств. Он выбирается в проход и шаркает мимо стойки с австралийскими фруктами, сыром и вином. Это напоминает о Рейчел и ее приемах на террасе пентхауса. Тогдашние гости – его партнеры по фирме – давно умерли или в деменции, а он по-прежнему на ногах, живет один в трехэтажной квартире, каждое утро спускается за бейглами к завтраку и несет их, теплые, прижимая к груди. Когда Марти идет между креслами к туалету, стюард первого класса награждает его покровительственной улыбкой. Так улыбаются имбецилу, который в данную минуту хорошо себя ведет, – страховка против вселенской недоброты. В крохотном туалетном отсеке Марти садится на унитаз. Мочеиспускание для него – вопрос тщательно рассчитанного времени, упорства и Ньютоновой физики. Нила, сальвадорка, которая готовит ему и убирает в квартире, меняет его простыни чаще, чем сознается. Очень любезно с ее стороны не сознаваться. В благодарность Марти платит ей больше оговоренного и покупает ее сыну-подростку дорогие подарки. Она мать-одиночка из Квинса, приходит три раза в неделю, и от нее пахнет лимонным мылом для рук. Марти радуется, когда она в квартире, но радуется и тому, что она уходит. Нила никогда не сетует на ту развалину, в которую превратилось человеческое тело Марти. Она убирается и готовит для этого человеческого тела. Его возраст – восемьдесят три? или уже восемьдесят пять? – еще одна абстракция, неразборчивый мелкий шрифт. Он думает о Ветхом Завете, о людях, созданных из глины и живших по девятьсот лет. Был это Адам или Ной?