Последняя картина Сары де Вос

Закончив речь, Элли спускается с эстрады и решает, что подойдет первой. Уик-энд в Олбани никогда не переставал прокручиваться у нее в голове – мебель с клетчатой обивкой в обшарпанной гостинице, две составленные рядом узкие кровати, на которых он обманом лишил ее невинности. Она решила ему отдаться, потому что тяготилась своей девственностью, а Джейк Альперт – вдовец, возвращающийся в мир живых, – казался безопасным кандидатом. Элли ждала неторопливых, заботливых ласк, а получила мрачного насильника. Она так и не оправилась от чувства, что над ней надругались, но сейчас, приближаясь к нему, вдруг ощущает в себе какую-то перемену. Марти смотрит на нее, и она понимает, что через половину земного шара его привели сожаления, не жажда мести. Мучительное презрение к себе – вот что выражает его взгляд, когда при ее приближении Марти смотрит в пол, затем медленно поднимает глаза. Его лицо меняется, и Элли различает что-то очень знакомое – ту же странную смесь игривого внимания и нежности, что и полвека назад. Он улыбается и слегка пожимает плечами.

Внезапно рядом с Элли возникает Макс Калкинс. От Марти и стола с шампанским их отделяют всего несколько футов.

– Элинор, познакомьтесь с нашим щедрым благодетелем, владельцем прекрасной «На опушке леса» Сары де Вос. Марти де Гроот, это Элинор Шипли, куратор выставки.

Марти совершенно уверен, что его носки пропитались кровью. Ему хочется выпить виски и лечь в теплую ванну. Даже без очков в такой близости от Элли ему трудно дышать. Он говорит:

– Да, я слышал. Включил слуховой аппарат как раз во время речи Элли. Можно мне называть вас Элли?

– Да, конечно, – отвечает она.

Макс берет три бокала шампанского. Они стоят в неловкой тишине среди движения людей.

Макс произносит тост:

– За голландок семнадцатого века.

– За них! – говорит Марти.

Они чокаются и выпивают.

– Мистер де Гроот владеет выдающейся коллекцией фламандских и голландских мастеров. Элли, ваше задание на сегодняшний вечер – уговорить его оставить нам то, на что не польстился Метрополитен-музей.

– Не хочется подбирать крошки с чужого стола, – говорит Элли. – Я бы лучше уговорила его оставить то, на что Метрополитен давно точит зубы.

Марти теребит пуговицу смокинга. Ногти у него по-прежнему наманикюренные и белые.

– Метрополитен травит меня медленным ядом и отряжает лазутчиков следить за моим тающим здоровьем. Готовы ли вы на такой кураторский шпионаж?

– Мы постараемся, – отвечает Макс чуть неуверенно. Кто-то в толпе зовет его взглядом. – Надеюсь, вы меня извините, но мне нужно в галерею, провести экскурсию для спонсоров и журналистов. Марти, оставляю вас в надежных руках Элли.

Они вдвоем провожают его взглядом.

Десять секунд тишины. Скрип туфель на паркете.

Марти складывает руки, так что бокал торчит в сгибе локтя, видны запонки с золотой львиной головой. Элли отмечает, что он пользуется все тем же одеколоном – альпийско-цитрусовой телеграммой из пятьдесят восьмого. Он мягко покачивается на пятках, собирается что-то сказать, но не говорит, а смотрит в толпу. Элли отступает на шаг, поворачивается к столу с шампанским.

Тихим, ровном голосом Марти произносит:

– Я приехал не разрушить вашу жизнь. Вы должны были понять это с самого начала.

Она молчит.

Он выдувает воздух через сжатые губы, как будто хочет присвистнуть.

– Откуда вы знаете, что не разрушили мою жизнь сорок лет назад? – спрашивает Элли.

– Судя по тому, что я вижу, вы ни разу не обернулись.

– Я оборачивалась, поверьте.

– Значит, в этом мы с вами похожи.

Элли оглядывает посетителей вернисажа, которым бесплатная еда и шампанское интереснее целой галереи барочных голландских художниц.

– Мы можем где-нибудь поговорить с глазу на глаз? И еще мне очень нужны аспирин и пластырь.

Элли сразу чувствует себя на коне – и то и другое есть у нее в сумке. Какой-то барьер падает, и она уже не сдерживает свою речь. Громче, чем намеревалась, она спрашивает:

– Как такое может быть, что вы до сих пор живы?

Он не вздрагивает, а подается вперед, довольный собственной реакцией. Теперь это другой Марти до Гроот, тот, у которого карманы жилета набиты остроумными ответами и шуточками, словно тысячами полосок цветной бумаги.

– Главным образом пшеничные ростки и бетаблокаторы, – говорит он. – Чудодейственное сочетание. Не будь Рузвельт так измучен стенокардией, Сталин, возможно, не получил бы в Ялте Восточную Европу. Вы когда-нибудь об этом думали?

Ее бесят его слова.

– Нет, не думала. Ни разу в жизни.

– Говорят, сожаления съедают человека заживо, – тихо говорит Марти, затем смотрит на свои руки. – А на самом деле они поддерживают в человеке жизнь. Дают что-то, от чего отталкиваться. Поэтому я здесь. Чтобы попросить прощения. Я очень дурно с вами поступил и ни о чем другом никогда так не жалел. Я ждал знака, какого-то предлога вас увидеть. Потом мне позвонили из музея…

Он все так же смотрит на свои руки, как будто прошлое льется через его пальцы. Глаза по-прежнему темны и печальны, во всяком случае, когда он не острит. Элли вспоминается внезапная задумчивость, тишина за его дерзкой вальяжностью. Он говорит: