Последняя королева

– Если это оспа, – вздохнул Сантильяна, – он выздоровеет. Симптомы сперва ужасают, но потом проходят. Но это лишь первая стадия – инфекция может скрываться годами. – Он мрачно посмотрел на меня. – Вам следует знать, ваше высочество, что я не слышал еще ни об одном человеке, который избежал бы губительных последствий оспы. Хотя больной может полностью выздороветь и обрести прежние силы, в конечном счете он всегда сходит с ума. Разумеется, при надлежащей заботе у вас вполне могут быть впереди еще многие годы.

В ушах у меня зашумело. Филипп болен французской оспой. Со временем он выздоровеет и к нему вернутся силы. Он будет продолжать бесчинствовать еще многие годы, прежде чем окончательно сойдет с ума. Всей иронии случившегося я не смогла оценить лишь потому, что представила себе еще более ужасающую картину будущего, в котором от меня избавятся вообще, а Кастилией будет править безумный король, воодушевляя грандов нести хаос и разрушения королевству, которое построили мои родители. Будущего, где нашим сыновьям не останется ничего, кроме праха и смерти.

Я вновь вспомнила полутемную комнату в Аревало и услышала голос матери, обращавшейся к рассерженной, ничего не понимающей пятнадцатилетней девочке: «Я не могла рисковать. Мой долг – в первую очередь защищать Кастилию. Кастилия превыше всего».

То была самая большая несправедливость, какую только мог совершить со мной Филипп.

– Годы? – переспросила я, удивляясь собственному спокойствию.

– Именно. Если мой диагноз верен, вскоре ему станет лучше. Сколько дней уже болеет его высочество? – Сантильяна повернулся к Парре, но едва доктор открыл рот, чтобы ответить, из спальни раздался леденящий кровь рев:

– Где все?

Повернувшись, я, словно в тумане, направилась назад в комнату, но тут же остановилась. Врачи едва не налетели на меня сзади. Филипп сидел на постели, похожий на оживший труп.

Его горящие глаза уставились на меня.

– Жрать хочу. Принеси чего-нибудь поесть. И побыстрее.

* * *

Я принесла бульон из бычьих хвостов и влила несколько ложек ему в рот. Хмуро глядя на меня, он пробормотал, что больше не съест ни кусочка на здешних пирах. Наши взгляды на мгновение встретились, и я поняла: он не может поверить, что я все это время провела рядом с ним. Врачи объявили, что ему становится лучше, и Сантильяна поспешно ушел, отказавшись от платы и радуясь уже тому, что больной не умер у него на руках, хотя поставленный им диагноз лишь отсрочивал смерть.

Я осталась с Паррой в пустом доме, но знала: едва разойдется слух о выздоровлении Филиппа, здесь снова будет полно народу. Времени оставалось совсем мало.

Вытерев с его губ остатки бульона, я поставила пустую миску на поднос.

– Вот так. Если хочешь, потом принесу еще супа. Но пока что тебе нужно отдохнуть, хорошо?

Он пристально посмотрел на меня:

– Тебе-то какое дело?

Я помедлила с подносом в руках.

– Я твоя жена. Тебе еще что-нибудь нужно? – словно издалека донесся мой собственный голос. – Может, подогретого вина, чтобы легче было заснуть?

Наступила тишина. Я бесстрастно смотрела на него, сжимая в руках поднос, и уже само то, что я с легкостью изображала любящую жену у постели мужа, подтверждало, сколь чудовищно он изменил мою душу.

– Нет? Ладно. Я буду в соседней комнате. Постарайся заснуть.

Я направилась к двери. Ноги мои словно налились свинцом, сердце переворачивалось в груди. Уже поставив поднос на буфет и взявшись за засов, я услышала, как Филипп проворчал:

– Если тот доктор, что ты привела, не против – пожалуй, немного вина не повредит.

* * *

Изо рта Филиппа вырывалось судорожное дыхание, грудь едва вздымалась. Последние два дня он что-то неразборчиво выкрикивал, а затем впал в полное молчание. У него снова началась лихорадка, и на этот раз ничто не могло ее победить.

– Вам нужно отдохнуть, ваше высочество, – сказал Парра.

Он тоже крайне устал и был сбит с толку внезапной переменой в состоянии Филиппа. Новый приступ сопровождался кровавым поносом и зловещими язвами на коже, словно его тело гнило изнутри.

– Нет, – устало улыбнулась я. – Но от стакана воды я бы не отказалась.

Поклонившись, он вышел.

Рот Филиппа был открыт, из горла доносился чудовищный хрип: как будто стучит о булыжники площади коровье вымя, полное камней, которое дети используют для игры в мяч. Я взяла его за руку: изнутри веяло теплом, хотя сама кожа казалась холодной и неожиданно жесткой. Филипп научил меня, что значит одиночество и предательство, но я не хотела, чтобы он чувствовал себя одиноко.

Я проявляла к нему сочувствие, какого никогда не видела от него.

Ощутив мое прикосновение, он наморщил лоб. Я вложила в его руку заранее приготовленный кубок, в котором растворялись в теплом вине остатки трав. По лицу Филиппа пробежала тень.

– Выпей, – прошептала я.

Я влила смертоносное снадобье в его раскрытый рот. Часть вина плеснула на подбородок, и я вытерла его рукавом.

– Уже почти все. – Я снова взяла его за руку. – Почти все.

Несколько секунд спустя он судорожно вздохнул. Я почувствовала, как сжимаются, а затем безвольно слабеют его пальцы.