Последняя любовь

В гостиной никого не было, кроме Ванды, которая сидела у открытого окна. Перед ней лежала книга, но она не глядела в нее. Задумчивый, грустный взгляд ее безотчетно блуждал по дорожкам сада, изредка устремляясь ввысь, словно она творила молитву.

— Вот так встречаются люди, — продолжала добрая старушка, беря Регину за руку, — сходятся, их сближает взаимная симпатия, а потом расстаются навсегда; живем мы друг от друга далеко, наверно, больше никогда и не встретимся.

— Что касается меня, — ответил Генрик, — то я обязательно вскоре навещу вас. Если вы не прогоните меня, я буду вашим гостем.

— Вы всегда будете для нас желанным гостем, — сказала пани Зет, протягивая ему руку.

Молодой человек, глубоко взволнованный, поцеловал ей руку, понизив голос, твердо и решительно произнес:

— Позвольте накануне вашего отъезда сказать то, что я уже давно чувствую: я люблю Ванду искренне и глубоко и, если судьба будет благосклонна ко мне и я получу ее и ваше согласие, прошу считать меня ее женихом.

При этих словах лицо Ванды вспыхнуло жарким румянцем, и две слезинки скатились из-под опущенных ресниц.

Хозяйка молчала. В глубоком смятении переводила она взгляд с лица Ванды на взволнованное лицо молодого человека.

— Пан Тарновский, — дрожащим голосом заговорила она, — у меня нет причин вам отказывать: я уважаю вас и считаю, что вы способны составить счастье моей внучки. Но, — прибавила она неуверенно, — но… я должна предупредить…

Она посмотрела на Ванду, словно хотела дать понять, что при ней не может выразиться яснее.

— Простите меня, — перебил ее Генрик, — если я позволю домыслить то, что вы хотели сказать, и отвечу на это: я люблю Ванду.

— А ты, Ванда? — взглянув на внучку, спросила пани Зет.

Девушка подбежала к бабушке и, опустившись на колени, подала Генрику руку. Он тоже встал рядом с ней на колени, и старушка со слезами благословила их.

На другой день из ворот выезжала нагруженная карета. И сквозь оконное стекло синие глаза Ванды долго смотрели на Генрика, стоящего во дворе. Когда карета исчезла в клубах пыли, Генрик оглянулся на дом и сад. Из открытых окон веяло холодом, цветы в саду печально склонили пестрые головки.

Ванда исчезла! Может быть, навсегда.

Порою возникнет смутный, полный очарования образ, покорит сердце, поманит счастьем и, как сказочная русалка, исчезнет, оставив после себя единственный след — воспоминание.

Генрик еще раз обвел глазами дом и сад и подал руку сестре. Они спустились с крыльца и медленно пошли по широкой улице, которая привела их к небольшому серому дому, утопающему в кустах жасмина и сирени.

— Подожди минутку, — сказал Генрик. — В этом доме жил Стефан, мне нужно взять здесь одну книгу.

Он вошел к дом, а Ружинская села на лавочку во дворе. Впервые видела она вблизи дом Равицкого. Взгляд ее приковало заслоненное кустами оконце с прижавшимися к нему белыми цветами жасмина, которые словно хотели проникнуть в эту тихую обитель. Глядя на них, Регина вспомнила слова Стефана: «Две вещи я больше всего любил в жизни: науку и цветы!» Может, подумала она, в его жизни недоставало самых прекрасных цветов, а ведь на свете есть женщина, готовая устлать его путь цветами. И эта женщина — она, Регина! Она, наверно, подумала об этом, так как тихонько вздохнула.

Раздвигая ветки жасмина и сирени, отворилось окно, на которое смотрела Регина, и Генрик позвал сестру:

— Хочешь посмотреть картины Стефана?

Ружинская остановилась на пороге квартиры инженера.

Что лучше жилища может свидетельствовать о характере человека, его образе жизни, когда он не как актер выступает на светской сцене, а остается наедине с собой. Ведь не в гостиных раскрывается наша душа, ибо гостиная — это сцена, на которой разыгрывается спектакль. Кто хочет познать душу человека, пусть идет туда, где он в одиночестве страдает и предается раздумьям. Там каждая вещь расскажет о своем владельце.

Регина оглядела комнату. У окна на письменном столе лежала кипа бумаг, множество конвертов с корреспонденцией, открытая книга и письменные принадлежности. У стены напротив стоял большой шезлонг, а на нем и вокруг него на полу были разбросаны журналы разных форматов и на разных языках. Поодаль, на столах, были разложены географические и топографические карты, измерительные приборы, высились глобусы. У второго окна большой стол покрывала еще не законченная, видимо, вычерченная самим Стефаном карта города и его окрестностей; рядом лежала книга — исследование по геологии на английском языке и словарь в красивом переплете. Это было жилище математика, инженера, ученого, оно свидетельствовало о труде и сосредоточенной мысли. Но человека с его слабостями и чувствами в ней не ощущалось.

— Где же картины? — спросила Регина у брата, который, стоя возле письменного стола, читал какой-то листок. И, не дождавшись ответа, прибавила: — Что ты так внимательно изучаешь?

— Список книг, которые Стефан собирался выписать из Варшавы. Вот совпадение! Я вчера получил по почте те же самые книги. Думаю, ему очень не хватает их сейчас там, где он живет.

— Разве ты знаешь, где находится пан Равицкий?