Последняя любовь Гагарина. Сделано в сСсср

После «Времён года» он рванёт к сцене так, словно испугается, что кто-то опередит его, побежит, сломя голову, не думая о впечатлении, которое произведёт на остальных.

Он побежит к скрипачке и, не замечая недоуменных взглядов, вручит ей самый большой букет в её жизни. Она испуганно поднимет на него глаза, и он испугается силы, которая исходит от этих глаз.

Он ничего не скажет, только почувствует, что руки трясутся и коленки предательски поджимаются. Как у школьника, пришедшего к зубному врачу первый раз в жизни.

Потом он снова будет стоять у служебного входа, словно бы невидимый, гордый, как лорд Байрон, и смятенный, как коротышка из Солнечного города.

И она снова пройдёт мимо, не заметив его исключительной осанки. Там, где арка и облупившаяся штукатурка и рыхлый снег, в котором следы прошедших выглядят особенно выразительно.

И снова будет падать снег, точно его забыли выключить с прошлого раза, словно бы всё вокруг – оперная декорация и сейчас Мише Самохину нужно вступать со своей партией.

Но он не вступит и на следующем концерте, просто снова преподнесёт ей точно такой же большой букет и скромно отступит в сторону. Потому что у него нет слов. Потому что ему нечего сказать этой скрипачке. Потому что он боится, что она откроет рот и…

Миша не знал, что тогда может случиться. Но очень боялся ответного шага. Оттого и не торопил события. Ему казалось достаточным молчаливого поклонения. Он укрощал страсть, буквально кипевшую в нём, как сектант, бичующий себя до потери сознания, укрощает бунтующую плоть.

Под всепонимающими перемигиваниями коллег, она не поднимет глаз, нехотя примет цветы, словно они незаслуженные, словно бы слушатель ошибся.

Потом снова будет арка и не будет снега, в мокром весеннем воздухе разливается предчувствие тепла, надежд, счастливого разрешения ожидания, которое выросло до таких невероятных размеров, что ему, кажется, уже некуда деться.

Самохин подсел на это ожидание, как на наркотик, холит и культивирует его, ощущая себя внутри кинофильма со счастливым концом. Драматургия неумолимо рулит к финалу, главное, не торопиться, не сбиться с правильного ритма.

Он не помнит, обернулась на него девушка (до сих пор он не знает, как её зовут) в тот раз или же она углядела его после концерта, в котором исполняли музыку кавалера Глюка. Очевидно одно: между ними установился молчаливый контакт, отныне она учитывает его присутствие, каждый раз ищет глазами в зрительном зале, скользит по головам, словно бы невзначай спотыкается о его горящие глаза.

Самохин не знает, даже не догадывается, что давно стал поводом для дежурных шуток оркестрантов, которые тоже ведь привыкли к нему как к родному. Потому что с тех пор Миша не пропускает ни одного их концерта.

Он узнал, что они выступают не только в филармонии, но, например, ездят с концертами по городам области, выезжают в соседние мегаполисы.

Начиная с конца марта Самохин следовал за ними, появляясь везде, где бы они ни выступали. У него возникли сложности на службе, часто приходилось брать отгулы и отпуск за свой счёт, постоянно переделывать рабочий график, однако он не замечал трудностей, целиком ушёл в концертную деятельность «Виртуозов барокко», которые очень скоро заменили ему несуществующую семью.

Дома у него появилась папочка, в которую он складывал рецензии на все выступления оркестра, интервью с художественным руководителем, хваставшим предстоящими зарубежными гастролями. Пока по Восточной Европе. Пришлось взять туристическую путёвку, снова отпроситься у начальства.

Оркестранты ахнули, когда увидели его гриву на фестивале в Варне, и уже не удивились, когда он появился на их выступлении в Будапеште.

Именно там, в Венгрии, он впервые увидел возлюбленную не во втором ряду со скрипкой, а на самой что ни на есть авансцене и за инструментом, похожим на маленькое пианино. Клавесин, решил для себя Самохин и ошибся, потому что это был вирджинал – редкая разновидность клавесина с особенно сухим, трескучим (поленья в камине) звуком, родившаяся некогда в Англии. Главной специальностью его предмета оказалась не скрипка, а именно вирджинал, которых в России не существовало и существовать не могло. Только здесь, в Европе, таланты Тани (так про себя называл её Самохин) открылись во всей чарующей полноте.

А потом он встретил её на улице, возле моста, одинокую и задумчивую. И снова не смог подойти и заговорить. А она шла, почти не касаясь земли, словно летела, думая о чём-то высоком, возможно, прокручивая в голове любимую мелодию. Шла и курила.

И он шёл за ней следом, на значительном расстоянии, и чувствовал себя совершенно счастливым. Когда он пытался рассказать эту историю знакомым или брату-близнецу Саше, все начинали отмахиваться, говорить про дурь, про блажь, про болезненную игру воображения.

Кто-то предложил немую девицу трахнуть и с лёту получил в ухо. Самохина вполне устраивало это тихое, незаметное для других счастье непричастности.