Последняя любовь поэта

— Ты знаешь Пенелопу Гомера, а другие говорят: что, пока Одиссей странствовал, она породнилась с богами. Полюбила Гермеса и родила от него Пана.

— Любят люди сплетничать.

Неофрон предложил гостю осмотреть хозяйство. Миновав цветник, друзья молча шли по аллее между рядами цветущих яблонь. Хозяин с довольным видом поглядывал на немолодые уже, но полные сил деревья. Он ожидал редкостного урожая. Феокрит просто любовался яблонями. В Александрии, по соседству с сухой знойной пустыней, они росли плохо. Опять вспомнил молодость и остров Кос. Там среди душистых яблоневых шатров он впервые встретил подругу, о которой писал:

«Да, Симихиду на счастье чихнули Эроты; ах, бедный!

Так же влюблен он в Мирто, как влюбляются козы весною.»

Она умерла давно...

Уже много лет не видел он такого цветения, как в саду Неофрона,— не аллея, а душистый, пчелогудяший коридор. Ни листьев, ни ветвей — одни крупные белые цветы, кое-где тронутые розовым наплывом.

За яблонями с одной стороны стройными рядами стояли молодые серебристо-зеленые маслины, насаженные Неофроном после смерти отца. С другой стороны начинались бесчисленные кусты большого ягодного сада, обрамленного стеной высоких, по-молодому стройных кипарисов. Там работали полуобнаженные рабыни--садовницы и несколько совсем голых рабов. Старик-надсмотрщик в коротком хитоне и шапке из собачьего меха стоял в тени, опираясь на толстую палку. Блестели на солнце бронзово-загорелые потные спины. Мелькали черные головы эллинов и похожие на лен космы северных варваров. Кто-то из них вполголоса пел на своем непонятном языке.

VII

Домик с тростниковой крышей, который наняла Миртилла, поселившись в Лампсаке, стоял в саду. Комнату побольше занимала хозяйка, во второй, совсем маленькой, помещалась служанка. Просторные сени служили заодно и кухней — у задней стены находился очаг. Пользовались им только зимой и в очень плохую погоду. Обыкновенно готовили в саду. Позади домика предыдущие жильцы соорудили печь под деревянным навесом. Ее скрывали высокие кусты гранатов.

Сад был подстать скромному жилищу — старый развесистый платан на лужайке перед входом в домик, десятка два фруктовых деревьев, разросшиеся гранаты, несколько клумб с цветами. Но Миртилла полюбила свой садик — и платан, начавший уже сохнуть от старости, и яблони, которые осенью принесли множество крупных, пряно пахнувших плодов. Особенно любила клумбы. Когда перешла сюда, их не было. Густая трава, репейник и крапива покрывали остатки расползшихся грядок, похожих на заброшенные могилы. Миртилла вдвоем со служанкой начала воевать с сорняками, вскапывать, удобрять землю. Старалась беречь руки, но в ту осень поклонники все же жаловались, что они стали шершавыми. Потом, с наступлением тепла, принялась возиться с рассадой, поливала, полола. Год тому назад в конце месяца антестериона расцвели ее первые собственные фиалки — крупные, душистые. Потом распустился шафран, анемоны, нарциссы, яркопламенные маки. Еще позже, когда ночи стали удушливо-жаркими и мерцающие светляки начали летать вокруг темных кустов, зацвели наконец и лилии, белые, как зимняя шапка Гиметта. Миртилла вдыхала их аромат и благодарила богов, создавдавших цветы.

Нравилось ей и то, что сад окружала не изгородь, как у других, а стена из дикого камня выше человеческого роста. Когда-то здесь жил ростовщик, боявшийся и должников, и соседей, и вообще людей. Должников у Миртиллы не было, боялась она только холода, привидений, пьяных и дурного глаза, но так часто приходилось гетере бывать на людях, что у себя дома ей нравилось становиться невидимкой. К тому же сызмальства она любила солнце. Полюбила в Лампсаке и море. В Афинах до побережья далеко, а здесь выйди за город и купайся, сколько хочешь. Но выйти за город не всегда можно — немало дел у гетеры, а снять в садике хитон — одно мгновение. Утром солнце нежит привычное загорелое тело, днем обжигает его золотистым огнем, вечером опять ласкает на прощание. Миртилла в дружбе с Гелиосом. Когда услышала впервые миф о Дедале и Икаре, подумала, что, будь она на месте дерзкого юноши, солнечный бог, наверное, пожалел бы ее и не растопил воск искусно привязанныхвязанных крыльев. Знала, что, сколько она ни лежи обнаженнажённой на самом солнцепеке, кожа не начнет лупиться, и не пойдут по ней пузыри, как у тех, которые вечно прячутся под покрывалами и зонтами. Не хотела только, чтобы во время солнечного купания ее видели старые завистливые соседки, которым уже и перед мужьями стыдно показаться без одежды. У мужчин-то обыкновенно глаз добрый, а иная злобная баба-колдунья умеет и накликать беду