Последняя любовь поэта

Все ее планы были перепутаны, но юная женщина почувствовала, что нет худа без добра: уступая, она сближалась с Феокритом. Знаменитый человек помог разостлать холст. Никого не спрашивая, притащил из сарайчика большую охапку тростника, чтобы хитоны не испачкались о траву. Принес и блюдо с рыбой, предоставив баранью ногу Херсию. Не просто принес, а изобразил старого слугу, несущего кушанье к богатому столу. Принял при этом такой важный вид, что Миртилла расхохоталась и окончательно перестала стесняться знаменитого человека. Оказалось, что с ним легче и проще, чем со многими, вовсе не знаменитыми.

Аппетит у поэта был отличный. Он с удовольствием ел и хвалил все — и рыбу, и баранью ногу, и улиток, поданных на шипящей сковородке, Когда пришло время вин, Эвноя убрала объедки, Феокрит с серьезным видом спросил хозяйку:

— Миртилла, кому из небожителей мы совершим возлияние?

— Афродите, Афродите!

— Хорошо, я так и думал, что ты назовешь ее.

Трое пирующих встали. Феокрит прочел две первых строфы песни к Афродите, когда-то написанной лесбосской песнопевицей Сапфо:

«Златотронная, Зевсова дочь, Афродита,

Я к тебе, чаровница, с мольбой припадаю:

Пусть меня, о владычица, больше не мучат

Скорбь и печали!

О явись предо мной! Ведь и в годы былые,

На призывы мои откликаясь послушно,

Не однажды чертоги отца золотые

Ты покидала[52].»

Кончив чтение, поэт медленно вылил на траву полный килик вина, сдобренного медом. Для Феокрита богиня любви, как и все небожители, давно уже была лишь мечтой, оживлявшей бездушно-холодный мир, но он чувствовал, что Миртилла верит в нее свято. Веру же простых людей он уважал. Думал, что обездоленным и неученым с ней легче жить, да и легче умирать.

Обязанности виночерпия принял на себя Херсий. Близостьзость душистой Миртиллы, предвечерняя тишина, низкий приятный голос Феокрита утихомирили его смятенные чувства. И ему было хорошо на этом пиру трех.

Выпив за здоровье гостей, Миртилла спросила:

— Скажи, Феокрит, ты свои стихи прочёл о богине? Правда, свои?

— Нет, милая, мне таких не написать.

— Ну что ты. Ты ещё лучше можешь.

Ошибаешься… И разве ты не чувствуешь, что этот гимн написала женщина?

— Твоя знакомая? — в голосе Миртиллы прозвучала тревога, обрадовавшая поэта. Хотелась рассмеяться, но он ответил серьезно:

— Нет, она давно умерла... очень давно. Лет так за двести до того, как родилась бабушка твоей прабабушки. Ты никогда не слышала о Сапфо?

— Что-то помню. Она от несчастной любви бросилась в море с какой-то скалы. Я бы не могла...

— И не надо, Миртилла, дорогая... Живи, радуй людей!.. Только о Сапфо ты вспомнила как раз то, чего не было. Она любила многих — и счастливо, и несчастно, но с Левкадской скалы не бросалась. Умерла, как и все.

— Молодой?

— Нет, кажется, старенькой... Во всяком случае не молодой. Вообще-то о ее жизни много рассказов, но что правда, что выдумка, теперь не разобраться. Да это и не важно... После поэта остаются его песни. В них он живет, а до настоящей его жизни кому какое дело?

— Нет, как же... Я бы, например, очень хотела знать о твоей, Феокрит. Когда-нибудь мне расскажешь? Ты так хорошо говоришь...

— Кое-что расскажу, если хочешь. Все не могу. Ведь вспоминать — значит снова переживать, а в жизни встречается немало такого, что хотелось бы навсегда забыть. Правда, Миртилла?

Она молча кивнула. Задумалась. Да, да, многое хочется забыть, даже в девятнадцать лет. Вспомнила, как, решив стать гетерой, впервые отдалась старому купцу, с которым ее свел афинский грамматик. Девушкой была. Когда-то мечтала, что, по обычаю, поблагодарит Артемиду, богиню-девственницу, за то, что защитила от соблазнов. Посвятит ей свои детские игрушки и принесет в жертву пару белых голубей. Потом мать невесты пойдет за колесницей новобрачных с зажженным факелом. Понесет огонь со своего очага в дом молодых, а гости будут петь свадебную песнь — гименей. И ничего этого не было... Был сопевший потный старик, боль, стыд... А незадолго перед отъездом из Афин таскал ее за волосы один негодяй. Прожил на дармовщину два месяца, избил, выгнал полуголой на улицу, точно простую порне. Да, да, не стоит вспоминать, а то… Губы Миртиллы задрожали.

Феокрит пожалел, что задал свой неосторожный вопрос. Взял её за руку, погладил:

— Не надо, не надо, славная моя. Прости. У каждого так… Думаешь, в самом деле в моей жизни не было такого, о чём не хочется вспоминать? Сколько ещё было. Я почти старик…

— Неправда, Феокрит...

— Какая там неправда. Не надо себя обманывать, Миртилла, еще пять-шесть лет — и кончено...

Поэт говорил искрение. Сразу нахлынула грусть. Готовая заплакать, Миртилла стала похожей на обиженную девочку, и Феокрит с тоской подумал о том, что у него идет к концу шестой десяток.

Слушая, что говорят Миртилла и Феокрит, Херсий опять почувствовал себя лишним. Молча сидел с видом гостя, обнесенного лакомым блюдом. К нему не обращались, о нем забыли. Подумал: а жаль, что эти пять-шесть лет еще не прошли.