Последняя любовь поэта

Розоперстая дочь Гипериона и Теи[59] уже подожгла на востоке кружево облаков, возвещая скорое появление светила. Её сыновья, четыре ветра — Борей, Зефир, Эвр и Нот еще не спали. Свежий, чистый воздух был недвижим.

Огромное красное солнце выступило из-за гор неожиданно и торжественно. Миртилла, опустившись на колени, положила долгий земной поклон. Просила Аполлона о той же, о чем много раз молилась Афродите: пусть поможет ей сохранить любовь Феокрита. Поэт стоял рядом, склонив голову, и посматривал на подругу. Залитая тревожным багровым светом, она словно горела на солнечном костре.

Пламенеющий диск отдалился от земли, начал подниматься, вырывая из синей полутьмы вершины соседних гор. Уже нельзя было на него смотреть. На западе таял легкий туман, и сквозь него проступила по-утреннему бледная гладь моря. Миртилла поднялась с земли. Её лицо стало радостно-розовым, привычным, таким, как любил его Феокрит.

XV

Северные склоны Иды — сосновое царство, южными владеют дубы. Чем ниже спускались Феокрит и Миртилла, тем гуще и темнее становилась молодая зелень коренастых великанов. Разогревшйся воздух пах лесной прелью. Он был мягок и привычно густ. Еще ниже среди дубрав появились липовые островки. У широколистных лип не 6ыло металлической суровости дубов вокруг них стоял медвяный запах цветов и неумoлчно гудели пчелы.

Идти под гору было легко. Только местами на глинистых, не успевших просохнуть склонах, сандалии скользили и приходилось рассчитывать каждый шаг. По-прежнему никто не попадался навстречу, хотя путники приближались к густонаселенному побережью Адрамитского залива. В зеленой пустыне незачем было одеваться по-дорожному. Как и раньше, они шли в одних хитонах.

Над их головами встревоженные птицы перепархивали с дерева на дерево, чирикали, свистели на разные голоса. Никогда ещё в жизни Миртилла не проделывала пешком такого длинного пути. За эти немногие дни она заметно похудела. Глаза ввалились, загорелые щеки осунулись, рубцы царапин исчертили голые руки и ноги. Но она ни на что не обращала внимания, С поклонниками покончено навсегда, а Феокрит сказал, что Миртиллу — -странницу в запыленном изорванном хитоне он любит еще больше, чем выхоленную городскую красавицу.

Она спрятала на память веточку липы, под которой отдыхала с поэтом после двух-трех часов спуска. И Феокриту остался памятен этот привал, Было жарко. Сквозь зелень деревьев виднелся голубой Адрамитский залив, я за ним горы Лесбоса, острова поэтов. Лежа на траве, Феокрит рассказал Миртилле все, о чем передумал ночью. Очень бы ему хотелось теперь переселиться к ней в лампсакский домик, но нельзя обижать Неофрона. Придется пожить отдельно, пока не пришлют ответ из Египта.

— А долго это будет? — в голосе Миртиллы было тревожное нетерпение.

— Нет, милая, не долго. К осени, наверное, узнаем, может быть, и раньше...

— Ой долго, страшно долго. Как я вытерплю...

Он поцеловал её растрескавшиеся губы и продолжал говорить. Придёт ответ — ни одной лишней недели не задержатся в Лампсаке. Либо в Александрию, либо на Кос, а не понравится там, можно и дальше, например, на остров Родос. О нем говорят, что деревья там никогда не бывают без листьев, а дни без солнца. Только Родос чужой, а Кос почти родина...

Миртилла снова прервала поэта:

— Феокрит, милый, я же тебе сказала... С тобой не та что на Кос, а пусть даже к этим самым... как их... варвары, которые кобылье молоко пьют.

— Скифы?

— Да-да...

— Там, Миртилла, морозы, да ещё какие. Повозки через реки ездят.

— С тобой мне всюду будет тепло.

Он принялся целовать ее пальцы, и, целуя их, готов был заплакать от горячей нежности...

Говорили долго. Феокрит сказал подруге, что все ее домашние расходы берет на себя. Еще раз повторил — он не богат, но и не беден. Если нельзя будет вернуться к Птолемею, найдутся другие покровители. Про се6я снова подумал — хорошо бы без них, но иначе не прожить поэту.

Под вечер дубравы кончились. Пошли заросли вечнозеленых кустарников и невысоких деревьев. Колючие каменистые дубы, дикие маслины с серебристыми листьями, печально-спокойные деревца мирт росли так густо, что идти можно было только по тропинке. В чаще, перевитой колючими плетями сассапарели, стоял душистый зной. Вспотевшие путники спустили хитоны до пояса. Никто их не видел, кроме больших зеленых ящериц, да и те убегали в кусты, чуть только к ним подходили поближе.

Как всегда, Феокрит все замечал и старался запомнить. Он любил травы, цветы и деревья, знал их названия, знал, когда какое растение цветет и где его искать. Что любил, о том и писал. Когда брался за стилос, видел не только богов и людей. Шумели сосны, роняя опустевшие шишки, цвели анемоны и розы, пах душистый чабрец. Белые кисти асфоделей — цветов печали — распускались под весенним солнцем на высоких, сочно-зелёных стеблях,