Последняя любовь поэта

В Лампсаке Миртилла иногда покупала ее у детей, собиравших ягоды на окрестных холмах, но там они были мелкие, жесткие. Увидев красную россыпь, спутница поэта радостно взвизгнули и, присев на корточки, принялась обирать кустики, словно ожидавшие ее прихода.

Она быстро нарвала полную горсть земляники и, вскочив на ноги, обвила свободной рукой обветренную шею поэта. Поднесла на ладони душистую горсть к его рту.

Он понемногу втягивал губами ягоды. Они были прохладные и сочные, а от шершавой, исцарапанной ладони Миртиллы шло всегдашнее ласковое тепло. Чёрные глаза смеялись, и совсем близко был её рот, по-детски измазанный земляникой.

Через полчаса Феокрит и Миртилла стояли на вершине Иды. Горный луг пестрел цветами. На западе, на сколько хватало глаз, сверкала необъятная гладь Фракийского моря[58] с темными пятнами островов. Зеленела Троянская равнина с тонкой змейкой Скамандра. Только Зевсовы очи могли там увидеть сражающихся воинов. Глаза путников с трудом различили пятнышки дальних деревьев, а Илион некогда стоял еще дальше. Те горные гребни, через которые Феокрит и Миртилла перевалили по пути на Иду, казались отсюда застывшими валами темно-зеленого моря. Пропонтиду скрывали соседние вершины, а Геллеспонт блестел между горами разорванной на части ленточкой.

Солнце, ярко горевшее на безоблачном небе, уже склонилось на запад. И здесь, на вершине, было жарко. С моря веял теплый ветер, шевелил стебли трав, нежил усталое тело Миртиллы. Дойдя до вершины и полюбовавшись морем, она вдруг почувствовала, что больше всего ей хочется прилечь. Воздух пьянил, сразу ослабевшие ноги подкашивались. Миртилла улеглась на полюбившейся ей хлене, подложив под голову мешок Феокрита. Спать не хотелось. Лежала на боку, подперев подбородок ладонью, по привычке жевала травинку и смотрела на морскую гладь, подернутую вдали золотистым туманом.

В сумке поэта между двумя кипарисовыми дощечками лежал чертеж, изготовленный для него самим Эратосфеном. Опытной рукой географ набросал приблизительные очертания тех земель, которые предстояло увидеть Феокриту,— Карин, Ионин, Эолиды, Троады, Кебрены. Было изображено и побережье Фракии, и большие острова Фракийского моря. Поэт развернул пергамент, сообразил по солнцу, где юг, и принялся сравнивать чертёж с местностью. Эратосфен, составляя его воспользовался словами путешественника, недавно побывавшего на вершине Иды, и разбираться в наброске было нетрудно. Феокрит отыскал близ берега Троады безлесный Тенедос, за которым когда-то укрывался флот ахейцев. За ним, далеко в море, виднелся плоский Лемнос. Правее его нашёлся Имброс, а на самом горизонте чуть виднелась гористая Самофракия, знаменитая своими мистериями и статуей крылатой победы. Узнав, что Феокрит собирается побывать на Иде, Эратосфен сказал ему, что в ясные дни отсюда иногда можно увидеть даже темный треугольник горы Афона на другой стороне Фракийского моря. Искать его нужно на горизонте за северным краем Лемноса. Поэт долго вглядывался туда, но смотреть приходилось против солнца, и даль всё больше и больше застилал сияющий туман.

Разыскивая острова, Феокрит не смотрел на Миртиллу. Только сложив чертеж, заметил, что она уткнулась головой в мешок и плечи ее вздрагивают от беззвучного плача. Подбежал, обнял, заглянул в глаза.

— Родная моя, что с тобой?

— Пусти... пусти...

Оттолкнув его руку, Миртилла снова упала на хлену. Зарыдала в голос. Как в детстве, сжала кулаки и в отчаянии кусала губы. Феокрит молчал. Не мог понять, откуда вдруг такое горе... Никогда еще поэт не чувствовал так сильно, как она ему дорога. Осторожно гладил растрепанные волосы, дрожащие плечи подруги.

Миртилла наконец затихла. Села, понурив голову. Из распухших, покрасневших глаз продолжали катиться слезы. Взглянула на морскую даль, снова всхлипнула.

— Феокрит, когда ты уедешь, я умру...

Он обнял ее.

— Радость моя, не я уеду... мы уедем вместе... Понимаешь, родная, вместе... навсегда...

Миртилла верила и не верила тому, что слышит. Поверила наконец и снова разрыдалась.

Торжественно сияло Фракийское море, и где-то снаряжался корабль, который увезет ее вместе с Феокритом в страну вечного счастья, где ни одной женщине не нужно себя продавать всякому, кто может ее купить.

В эту ночь они почти не спали. Феокрит рассказал все начистоту. Признался, что боится Птолемеева гнева и, прежде чем вернуться в Александрию, должен разузнать, что говорят о нем при дворе. Рассказал и о том, как утопили Сотада за дерзкие стихи. Миртилла вздрогнула, прижалась к поэту.

А поэт принялся говорить о том, как он любит Александрию — не придворную сумятицу, не городской шум, даже не тамошний театр, хотя александрийские актёры играют прекрасно — лучше, чем например в Афинах…

Разве может быть где-нибудь театр лучше афинского? Миртилла промолчала. Нужно беречь счастье, а то оно может умереть, едва родившись. Бывает, люди совсем из-за пустяков ссорятся навсегда.

Феокрит продолжал:

— Не знаю, поймешь ли ты меня, милая, а хотелось бы, чтобы поняла. Иначе, пожалуй, начнешь ревновать…

— Ревновать... к кому?