Последняя ночь

На улице было пустынно, как на погосте. В окнах торчали подушки — защита от пуль. Жители прятались в погребах. В первые дни туда выносили только соломенные тюфяки, потом стаскивали кровати, столы, и скоро на голубоватых от плесени стенах вешали на гвоздиках полотенце и рукомойник. Погреб становился жилой комнатой.

Скучно. Все взрослые ушли в Красную Армию. У нас на улице осталось только пятеро мужчин: я, Васька, его безногий отец — Анисим Иванович, Уча и Абдулка. Илюху я не хотел считать мужчиной: он был трус и по целым дням не вылезал из погреба. Отца Учи — старого усатого грека — я тоже не считал мужчиной за то, что он чистил белогвардейцам сапоги.

Главным из всех мужчин был, конечно, Анисим Иванович. Вместе с Васькой он строгал деревянные босоножки на ремешках, а по ночам тайно чинил старую обувь, собранную где попало. Готовые пары Васька выносил в сарай и зачем-то засыпал углем.

Позже он объяснил мне:

— Дядя Митяй придёт скоро, а обужи у красноармейцев нету, вот мы и починяем, про запас.

Я глядел из слухового окна и видел крышу Васькиной землянки, теперь, после гибели родителей, я жил там, и мне вспомнилось, как однажды за эту «тайную» обувь чуть не убили Анисима Ивановича…

К нам пришли четверо. Все они были в чёрных волосатых бурках. Главный, у которого спереди во рту не было двух зубов, оказался, как я потом узнал, комендантом города, есаулом Колькой фон Граффом. Это он два года назад сжёг в коксовой печи моего отца, а потом расстрелял мамку…

Деникинцы были пьяны. Фон Графф, входя, стукнулся головой о притолоку. Разозлившись, он указал на Анисима Ивановича револьвером и спросил:

— Ты сапожник?

— Сапожничаю, — ответил Анисим Иванович.

— Обувь есть?

— Какая обувь?

— Чего дурачком прикидываешься? Сапоги, ботинки починенные есть?

— У сына есть, а мне зачем они? — ответил Анисим Иванович.

Слышно было, как по двору ходили, звякая шпорами, скрипела дверь погреба, чем-то гремели в сарае: шёл обыск.

— Одевайся, — приказал фон Графф.

Васькина мать, тётя Матрёна, бросилась к офицеру:

— Ваше благородие, за что? Ведь он калека.

— Не вой, цел будет твой калека.

Анисим Иванович сполз с кровати, надел шапку и хотел уже взобраться на свою низенькую, на маленьких колёсиках тележку, как фон Графф остановил его:

— У тебя, оказывается, катушек нету. Так бы и сказал.

Фон Графф хотел уже уйти, но в это время со двора явился бородатый деникинец. В руках он держал целую охапку починенных сапог, ботинок и опорков.

— Ваше благородие, в сарае нашли, — отрапортовал он.

Фон Графф прищурился, остановился перед Анисимом Ивановичем, играя плетью.

— Тэк-с… — сказал он спокойно. — Врёшь, значит? — И вдруг стеганул Анисима Ивановича плетью по глазам. Ещё раз и ещё.

Васька стоял невдалеке и угрюмо следил за офицером, но, когда свистнула плеть, метнулся к нему.

— Калеку не трогай! — сказал он, упрямо опустив голову.

— А тебе чего, шмендрик? — Фон Графф презрительно взглянул на Ваську. Неожиданно он обнял его за голову и большим пальцем так сильно прижал Васькин нос, что брызнула кровь.

Оттолкнув Ваську к стене, фон Графф приблизился к Анисиму Ивановичу:

— Чья обувь?

— Дитё не смей трогать! — выкрикнул Анисим Иванович и, бледнея, взял молоток. Руки у него тряслись.

— Обувь чья? — зарычал фон Графф и потянулся за наганом.

— Моя.

— Для кого?

— Себе, на хлеб менять.

Фон Графф снова взглянул на тележку Анисима Ивановича, на обрубки его ног и с силой погрозил плетью.

— Я тебе, кукла безногая!.. Завтра кожу принесут, будешь служить на Добровольческую армию! — И фон Графф повернулся так резко, что повалил табуретку полами бурки.

При выходе он опять стукнулся головой о притолоку и, совершенно озлобившись, хватил ногой в дверь так, что она слетела с петель и вывалилась во двор.

Я выглянул в оконце и увидел невдалеке от калитки Сеньку-Цыбулю, сына колбасника. Прячась за углом, он поджидал белогвардейцев.

Значит, это он, предатель, привёл к нам деникинцев.

На другой день Анисим Иванович слёг в постель, чтобы не работать на белогвардейцев, но фон Графф, к счастью, больше не приходил.

Уже завечерело, а мы всё стояли на чердаке, высунувшись из окна, и смотрели на затихший город, на дальний Пастуховский рудник, где наши после орудийной стрельбы, наверно, пили чай с белым хлебом.

— Есть хочется! — со вздохом проговорил Илюха.

— Хоть бы корочку погрызть, — сказал я.

— А у меня в сарае за дровами хлеб кукурузный спрятан, — похвалился Абдулка.

— Принеси, — попросил Илюха. — Жалко?

— Ишь хитрый! — Абдулка качнул головой. — Это я для мамки на шапку выменял. Мамка больная лежит.

И всё-таки голод и дружба взяли верх: Абдулка принёс чёрствый, весь в паутине ломоть кукурузного хлеба, несколько крупинок сахарина и жестяной чайник холодной воды. Хлеб и сахарин мы разделили на части и стали пить «чай», по очереди потягивая из носика белого, побитого ржавчиной чайника.

— Ничего, скоро будем настоящий хлеб есть, — сказал я.

— Почему ты знаешь?

— Знаю. Скоро наши побьют беляков, и тогда хлеб начнётся.

Илюха, Абдулка и Уча молчали. Потом Абдулка солидно, с пониманием дела, заметил: