Последняя охота

– Сначала именно так и решили, ведь его ДНК не совпадала с анализом сестры, но ошибки быть не может.

– Значит, приемный ребенок – это Лаура? – срывающимся голосом спросила Ивана.

– Именно так. Таффертсхофер категоричен: Юрген – подлинный Гейерсберг.

– А Макс?

– Он точно приемный. Юрген и Удо – родные сыновья своих отцов.

Ньеман нервно барабанил пальцами по спинке кровати.

– Лаура была уверена, что она – природная Гейерсберг…

– Каждого из детей дополнительно мотивировали, внушали: «Вы – законные наследники по крови».

Ивана вообразила эту извращенную систему дрессуры детей – нет, подростков – науськивания друг на друга, чтобы позже свести в кровавом поединке. Их связывала любовь, они спина к спине противостояли властному отцу и его жестокому воспитанию, но потом высшая целесообразность все-таки разделила их.

Ивана не могла не думать и о другом аспекте истории: на сей раз победил «пришлый» ребенок. Кровь скромного происхождения завоевала империю Гейерсбергов, реквизировала богатства и вернула их народу. Вопреки всему этот поворот ей понравился, в том числе потому, что приз достался женщине.

Кляйнерт продолжал излагать, заводясь все сильнее. Хорватка подумала, что провальное по большому счету расследование очень много дало ему как профессионалу. Он вырос, стал сильнее, подтвердив тем самым убежденность Иваны: Легавые растут на навозе.

Вскоре в палате наступила тишина. Ньеман повернулся к окну и несколько секунд созерцал пейзаж. Ивана точно знала, о чем он думает или, во всяком случае, что чувствует: Поскорее бы свалить из этой перегревшейся палаты с ее атмосферой «выздоравливания»! Он слишком хорошо помнил, как долго и мучительно поправлялся сам после гернонского дела.

Ивана ждала, что он пойдет к двери, пробормотав себе под нос «до свидания», но ее шеф обернулся, просияв широченной улыбкой.

Он подошел к Кляйнерту, взял его правую руку с проступившими венами и сухожилиями:

– Мне трудно это выговорить, комиссар, но вы чертовски хороший сыщик!

Немец улыбнулся в ответ – как будто выдул мыльный пузырь.

– Могу я сказать несколько слов Иване?

Великан в круглых очках не собирался изображать руководителя-мачо, покровителя маленькой славянки.

– Уже ухожу, прощайтесь.

Оставшись наедине с Кляйнертом, Ивана поняла, что не способна выговорить самую простую фразу. Немец уже отошел в область воспоминаний. Кляйнерт, судя по всему, ощущал то же самое.

– Вряд ли мы снова увидимся, – сказал он.

Она присела на край кровати и взяла его за руку, сухую и легкую, как кусочек мела. Немец не шелохнулся. Его улыбка все так же «плавала» в воздухе.

Вот ведь ужас, нужно было написать прощальную речь.

– Мы похожи на выживших в катастрофе… – Кляйнерт решил помочь ей. – Мы живы, но смерть выиграла заезд.

Надо же, как красиво, – подумала Ивана, чтобы сбить пафос момента. – Я не сказала бы лучше.

Хорватка наклонилась, чтобы чмокнуть комиссара в лоб, как целуют в макушку мальчика, и, забивая последний гвоздь в гроб их несостоявшегося романа, нежно взъерошила ему волосы.

Вот до чего ты дожила, старушка, твой сын – мужчина, а с мужчинами ты обращаешься, как с детьми…

Она одарила Кляйнерта последней улыбкой и направилась к выходу. Взялась за ручку двери, и ее нежность превратилась в гнев, а любовь – в ненависть. Она задумалась о жене Кляйнерта, его детях, его упорядоченной семейной жизни, и ее затошнило от переизбытка посредственности.

Это была мысль-плевок, полная презрения и брезгливости, которая ничего не стоила, а весила ровно столько, сколько ее собственное отчаяние. Она злилась на комиссара за то, какой была, за то, что завидовала его банальности, потому что сама была не способна на подобную простоту.

На пороге Ивана обернулась и послала ему улыбку – искреннюю, свободную. В конце концов, она любила этого мужчину – как идею, проект, нечто витавшее над дерьмом обыденной жизни, и это никто не сможет у нее украсть.

Мушкетер улыбнулся в ответ, и она сказала себе: «Ты просто дура…» – и повторила это, закрыв дверь, вместо того чтобы вернуться и поцеловать его по-настоящему.

Идя к лифту, она собралась с силами, чувствуя, как возвращается ярость. Чувство, державшее ее на плаву.

Ньеман ждал ее. В машине Ивана все-таки разрыдалась, и он сначала смотрел в пол, потом поднял глаза к потолку и наконец перевел взгляд на кнопки, чувствуя, что оказался в клетке с диким зверем – всепоглощающим горем своей маленькой славянки.

67

Прежде чем сесть в «вольво», она посмотрела на нахальное голубое небо, не торопясь достала из пачки сигарету и закурила, чтобы выжечь стоявший в горле комок.

– Ты едешь или как?

У Ньемана был единственный способ борьбы с «переживаниями» – брюзжание.

Ивана сделала последнюю затяжку, раздавила окурок каблуком и сказала:

– Конечно еду.