Последняя пастораль

И стала рассказывать притчу, от меня же услышанную, про двух женщин, которые горячо доказывали свое материнское, единоличное право на ребенка. И как мудрец испытывающе предложил «поделить пополам».

– Понимаете, живого пополам!

Истинная мать, конечно же, уступила все права ненастоящей. Ну а лжемать, она на что угодно готова была.

– Кто-нибудь из вас уступил? Только бы жили дети? – судяще вопрошает наша Женщина.

– Уступали! Многое! – хором.

– Ну а в большом поступиться? Раз уж так далеко зашло, Дети же, дети!

– Есть вещи, дальше которых политики пойти не могут потому именно, что они политики,– явно скучая, пояснил Третий.

– А что, мир состоял из одних политиков? Не было отцов, матерей?

– Были еще и эти, которые... – Третий дурашливо зарычал.– Президент бросил им кость, потом попытался забрать триллиончик, а они – грр, цап за руку! Не те ребятки, чтобы поделиться чужим!

– Мы уступали сколько могли,– пытаюсь растолковать, объяснить, да и сам понять,– но сколько же можно? Если они как глухие! Старые газеты если поднять, даже их...

– А мы,– Третий явно дурака валяет, с Женщиной всерьез о политике разговаривать – это не по нем – мы так: лучше детям умереть с богом в душе, чем все равно потом – коммунистами! Они же все атеисты.

– А вы?

– Мы, конечно, тоже, но про это вслух не говорили. И нам очень хотелось отгрохать Ноев ковчег, космический. Чтобы на нем только чистые спаслись, а нечистых – на распыл. Но в компьютерах господа бога какой-то сбой, ошибочка случилась – и вот мы тоже здесь.

Он вот так, но Она-то всерьез. Чуть не плачет.

– Значит, поделили? Ребенка – пополам!

И провела рукой в сторону, где кончается наш остров, наш непонятно как существующий мирок. Там в кипящей от молний и штормов, заледеневшей саже погребено все – и правота одних и неправота других, все истины, все идеи, все слова.

«Я вас взвесил, и найдены легки...» – странно громко порой слышишь голос собственной памяти: вычитанное когда-то, из разговоров запомнившееся.

Ночью я проснулся оттого, что Она, прижимаясь, шепчет ласковые слова.

– Тише,– уже привычно предупреждаю,– он, может, не спит.

– Ушел. Куда-то ушел. Вот бы насовсем.

– Ну зачем же так?

– А вот так! И я хочу, пусть будет все, все, что когда-то было у вас!..

Нехорошо грубой, вызывающе требовательной была Она, как бы уличающей меня. Как бы пыталась смутить саму реальность (или как Ей кажется: Нереальность существующего), провоцировала ее выдать себя.

А потом сладко плакала и горячо, горячо убеждала:

– Ragazzo mio! Amore mio![23] Правда, правда, я люблю тебя, люблю!..

Утром куда-то исчезла, вернувшись, шепнула:

– Я тебе письмо написала.

Я промедлил.

– Сейчас пойду и сотру!

– Я тебе сотру!

Бегу читать.

Бывало, целыми днями этим занимались: один напишет на берегу на сыром песке, другой узнал и спешит туда – прочесть, сочинить ответ.

Крикнула вслед мне:

– Не беги так, разобьешься!

Искал, искал вдоль воды Ее письмена, следы есть и ничего больше. Вот тут что-то было, но затерто ногой. Сама же и стерла.

Когда вернулся и пожаловался, что нет там ничего, Она с готовностью откликнулась:

– Вот я и говорю: ничего!

Это «ничего», постоянно Ее мучающее, меня уже начинает раздражать. Ну как Ей доказывать?

В одно из утр Третий, увидев что я отправляюсь косить, спросил шепотом:

– На зарядку?

И присоединился. По дороге я решил действовать напрямик: заговорил про цветы, зачем их скашиваю.

– Прошу меня извинить,– Третий был заметно смущен,– но я, очевидно, еще не совсем отошел. Они веселящего сна мне вкатили хорошую порцию. Несколько раз наблюдал, как вы орудуете этой штуковиной, но не понимаю зачем.

Он тревожно оглядывается, смущенно смотрит мне в глаза.

– Да вот же они! – Я сделал резкий взмах-оборот своей косой, один, другой. – Вот! Вот!

И ногой отшвырнул скошенное.

– Да, конечно, конечно! – поспешно соглашается Третий, но смотрит на меня так, будто не ему, а мне вкатили того газа-наркотика.

Но не он моя главная забота. А вот что Она теперь порой не замечает своих врагов – цветы, это посерьезнее. Я наблюдал: когда они вдвоем спускаются вниз или сюда поднимаются, самые густые заросли Ее не пугают, как прежде. Да Она их просто не замечает.

Снова лезет в голову, как и когда они, проклятые эти цветы, впервые объявились у нас на острове. Сразу после той прекрасной ночи. Для тебя – прекрасной, ну а для Нее? А иначе почему так совпало?..

Я как-то заговорил с Нею об этом осторожно, исподволь, но Она будто только и ждала этого разговора, прямо-таки закричала:

– Ну что, ну чего ты от меня добиваешься? Теперь я уже хотела бы, чтобы были эти отвратительные цветы! Но только чтобы на самом деле! И даже крысы, пауки! О боже, я же и виновата! Нет моей вины. Потому что ничего нет. Неужели ты до сих пор не понял: ведь нас нет, нет, нет!..

11