Последняя патриотическая

И вот мы сидим молча, пленный напротив. На столе его паспорт, иконки, крестик, записная книжка – маленькая, как всегда у солдата; флешка – на ней фотографии. Приоткрыто окно, горят у всех сигареты, и каждый далек отсюда, думая о своем. Нет, нам не снятся здесь по ночам Новосибирск, Красноярск и Донецк. Мы оттолкнулись от этого берега, и он растаял вдали… Теперь лишь ему одному – пленному – будет сниться Волынь.

– Что думаешь? Говори, – встаю я из-за стола.

– Домой хочется. Жену хочется повидать. Хочется увидеть, как дети вырастут, – тихо, по-человечески просто признается Серго.

«А я просто не хочу, чтоб мои дети видели это», – вдруг понял я главную причину, отправившую меня сюда.

– Зови своих, – тушит Север в пепельнице огонь. – Ведем на подвал.

Орда набирает на сотовом кого-то из россиян. Потому что другой прием ждет Серго за порогом у Севера.

Вот Север и двое с оружием из разведки ведут пленного, с пакетом на голове, через всю казарму, через наш «Пантеон богов». А на лестнице и по коридору стоят эти «боги» – местные ополченцы, вчерашние граждане Украины. Стоят, и сунь спичку – разлетятся от ярости.

– Шо, тварь укропская, долго землю тебе топтать?

– Куда повели? Тут его кончим!

– Дай рыло подправлю!

– Слышь, мразь?! Всё равно ведь добьем!

– Пришел, сука, куда не звали…

– На пару минут-то хоть дайте!

Кто-то успевает, пока остановка в дверях, дернуть укропа к себе за пакет. У того закидывается на спину голова. Но ничего, отбил командир. Серго тянут дальше за рукава оба разведчика, и видно, как у него дрожат на весу ладони.

Откуда такая ненависть? Из какого корня проросло это зло?

– А ты проживи с ними четверть века – сколько жизни в тебе останется? Они нам ничего не оставили, кроме ненависти, – уже вечером дал мне ответ Японец.

Мы стоим на крыльце уже в темноте, и пролетают над нами созвездия. И в каждом чья-то звезда. Но ты давно знаешь, Японец, что нет на небе твоей. А я знаю, что нет и моей. Потому что. Потому что нам всегда стоять в темноте на посту, ничего не имея от жизни. Потому что для нищих не загораются в небе кометы.

– Мне нужно еще раз к нему, – оборачиваюсь я на казарму.

Потому что я знаю: не договорил на приеме у Севера пленный укроп. И то, что он скажет, можно услышать лишь мне.

В подвале, за хвостатыми минами, комната с батареями, где на большой деревянной лавке сидит с сигаретой Серго. Не связанный, без наручников, рядом на табурете иконки, снова на шее крестик, на полу кружка с водой.

В коридоре пост – интеллигент Стоматолог. Нога на ногу, автомат на колене, из дверей общается с пленным:

– Вот я бы тебя убил в бою. Но у тебя сейчас нет оружия, а у меня есть. И тебя здесь пальцем за все время никто не тронул. Потому что мы не равны. Нянчи дома детей. Пока я здесь, тебя не тронут. – И улыбается белыми зубами в черной бороде. – Но через час я меняюсь. Извини.

Стоматолог здесь лишь десять лет, и он, азербайджанец, не прочувствовал четверть века, прожитого с «украинцами».

Через час приходит другой – дончанин Белый, у которого в копилке та самая четверть века. Прошел Аэропорт, прошел Саур-Могилу, Иловайск и другие кошмары. Где-то в республике семья. Ходит по коридору, не может спокойно сесть. Ходит и молчит.

Наконец встает в проеме дверей – злой, с красной шеей, где дергается кадык.

– Никогда не был здесь?

– Никогда, – не движется на лавке Серго.

– А сейчас на черта приполз, гад? – зная, что не будет ответа, смотрит на него Белый. – Зачем ты сюда? Ты меня на своей Волыни видал? Пришли, людей убиваете. Детей убиваете! Как вы, гады, города наши бомбите! И всё врете, погань, по поганым своим телевизорам, что мы тут сами себя бомбим! Знаешь, о чем я сейчас жалею? – становится он вдруг спокойным и оттого страшным. – Что убить тебя не могу.

Этот сидит, как камень, как повесть настрочена – «Вий»: колени врозь, воткнув в пол глаза, поднимешь – убьют.

– Шо вы с ним медлите? Вывели на двор да шлепнули сразу. Желающих – полказармы, – отворачивается от меня Белый.

Ушел он и больше не возвращается. Сидит в конце коридора, справляется с нервами.

А у этого кипит голова: пока баба с печи летит, семь дум передумает.

– На родине вдруг посадят теперь…

– За что?

– Не знаю. За предательство, может быть.

– А семье за это что будет?

– Не знаю. Не знаю. – трет он ладонью лицо.

– Ты почему не стрелял там, на шахте?

– Не знаю, теперь уже не знаю… Думал, какая-то особая разведка.

– Просмотрел?

– Да, просмотрел. Я не помню. Я письмо жене не дописал.

– Номер помнишь ее?

– Да.

– Диктуй мне. И никому про это. Детям по сколько?

– Одному четыре года, другому четыре месяца.

– Пацаны?

– Да, оба мальчика.

– Куда пойдешь после войны, если выживешь?

– В армию не пойду.

– Страшно тебе, Серго?

– Да, страшно.

– Детей хочешь увидеть, как вырастут?

– Да, хочу.

– Серго, мы все здесь за детей. Понимаешь меня, Серго?

– Да, тебя понимаю.

– И нам не платят по три тысячи гривен в месяц. Мы здесь бесплатно, Серго. Кто месяц и два, а кто по полгода бесплатно. Потому что за детей. Веришь мне?

– Да, я верю.

– Мы в плен тебя взяли, я тоже там был.

– Я не запомнил. Никого не запомнил.