Последняя сказка цветочной невесты

Индиго поставила табурет рядом с ванной и передала мне тюбик с пеной для бритья. Моя бритва лениво болталась в её пальцах в паре дюймов от моего левого запястья. Ей нравилось помогать мне бриться – она говорила, ей нравится этот тихий царапающий звук. Мы оба знали, что это ложь. На самом деле ей нравилось, как подёргивалась моя гортань, когда лезвие касалось кожи. Она любила, когда я сдавался её власти.

– Странный обычай, тебе не кажется? – спросила она, легонько стукнув по моему обручальному кольцу концом лезвия – по ребристому кольцу из сплава железа и вольфрама.

– В смысле?

– Всё, что с этим связано… – Она повела кончиком лезвия по кольцу к моей костяшке и выше, к запястью. – Некоторые верят, что оно соединяет вену любви, vena amoris, ту, что ведёт прямо к твоему сердцу. Но ты никогда не удивлялся – почему именно кольцо? Почему не ожерелье или татуировка? – Индиго повернула запястье. – Круг – это зафиксированная бесконечность. Даже то, как он выглядит, если держать его на свету, любопытно – словно портал в некое место таинств, и твой выбор надеть кольцо означает, что ты позволил твоему браку стать порогом в неведомое. И всё же даже в неведомом есть потребность в обоюдном доверии.

Я потянулся к ней.

– Индиго…

– Я знаю, что она тебе сказала, – проговорила Индиго, встречаясь со мной взглядом. – Дай угадаю. Дом исполнит некое твоё тайное желание, если ты узнаешь, куда она делась?

Она. Лазурь. Я знал, что лучше не лгать, и кивнул.

– Без сомнений, она принижала меня и подала всё так, словно это я виновата в её уходе… и без сомнений, тебя это затронуло.

«Говоришь, она любит тебя. Но что она такое?»

Я чуть сжал подбородок Индиго, удерживая, хотя она попыталась отстраниться.

– Ты позволила мне войти во мрак, Индиго, и оставила меня там. Ты не можешь винить меня за то, что я не вижу ясно.

И не можешь винить меня, что я желаю освободить тебя.

Изгиб её подбородка смягчился. Она медленно выдохнула. Я ослабил хватку, и она прильнула щекой к моей ладони, нежная, как голубка. Пар, поднимавшийся над ванной, тянулся к её волосам.

– Когда-то Тати любила нас, как своих собственных дочерей, – осторожно проговорила Индиго, и это, без сомнений, было мирным подношением. Имя Лазури осталось невысказанным – предмет, который она старалась обходить. – Она была мне сестрой во всех аспектах, кроме крови; а потом кое-что изменилось. Тати этого не видела. Это было после несчастного случая, и она уже не была прежней. Тати начала видеть вещи, которых не было. И слышать. А когда дело коснулось…

И снова хрупкое касание к имени, цвет которого был лазурным.

– Я любила её так сильно, что почти желала не любить снова вовсе, пока не встретила тебя. – Её взгляд стал умоляющим. – Я готова была оставаться рядом с ней многие дни. Ради неё я бы убила. Она была половиной моей души. Тати должна была понимать, что я бы никогда не причинила ей вреда. Но и искать её я не стану. – Индиго опустила взгляд к воде, и её пышные ресницы бросали острые тени на её щёки. – Есть такие вещи, из которых уже никогда не вернуться. Никогда.

Лицо Индиго было мягким, без морщин, но, когда она подняла взгляд, её глаза казались древними. Вот откуда я узнал, что скорбь отметила её. Только скорбь может так ускорить бег времени, растянуть мгновения в века, когда лишь наши глаза отмечают расстояние.

– Ты мне веришь?

Я аккуратно обошёл расставленную ловушку.

– Я верю.

Индиго погладила меня по щеке. На её губах заиграла смущённая улыбка.

– Тебе хорошо бы побриться.

Я откинул голову на бортик ванны, обнажив горло перед моей супругой.

– Давай ты, – проговорил я, и она улыбнулась.

У каждого брака есть свой собственный язык.

Свой лексикон, скрытый в пространстве меж недосказанных фраз. Поэзия, которую слышишь в шелесте простыней, когда сдвигаешься, чтобы обнять собой партнёра в безмолвном извинении. Таким образом я говорил со своей женой. Медленно очертил большим пальцем изгиб её подбородка, и этот жест сказал то, чего я не мог проговорить вслух:

«Я должен сделать это ради тебя, любовь моя. Брат оставил меня и, возможно, никогда не вернётся. Как же мне жить, если и ты оставишь меня?»

Мы уснули посреди фразы.

В ту ночь мне снова снился мой брат.

На этот раз мы в Доме Грёз. Шкаф, в котором исчез мой брат, теперь стоит под ухмыляющимся черепом бабуина у стены в столовой. Ипполита и Индиго сидят по одну сторону стола, мои мать и отец – по другую.

«Садись, любимый, – говорит Индиго. – Почему ты стоишь?»

«Я жду», – отвечаю я, указывая на закрытый шкаф.

Изнутри его доносится тихий стук. Он становится всё громче, когда я тянусь к ручке. В этом стуке – медленный пульс чего-то оживающего, и когда я распахиваю дверь, то слышу биение чужого сердца поверх своего.