Последняя сказка цветочной невесты

Мой брат внутри. Фиолетовая шаль нашей матери свисает ему на голову. Он сидит, скрестив ноги, положив пухлые ручки на колени. А когда поднимает голову, копна его чёрных кудрей уступает место заострённому лицу в перьях и крапинках. У него лицо скворца, и при виде меня он склоняет голову набок и издаёт громкий клёкот.

Сев в кровати, я включил свет. Почуяв запах железа, увидел кровь на своих ладонях. Дотронулся до носа, но тот был сухим. На Индиго крови тоже не было. Она спала, и её лицо во сне мило морщилось.

Откинув одеяла, я проверил свои руки и ноги.

Ничего.

Я не знал, чья кровь была на моих руках.

Глава семнадцатая Лазурь

К шестнадцатому лету я уже привыкла к нашему обычному маршруту. Индиго устраивала изысканные пикники на лужайке, и мы наряжались соответственно. Спускались в подвал и рылись в сундуках с камфорой и набитыми лавандой саше, доставали старые наряды её матери – объёмные бархатные платья, расшитые золотой нитью, тюлевые блузки, пышные, как облака, и расшитые блёстками шали, струившиеся по нашим ладоням, как вода. Мы смеялись, насколько эти наряды были нам не по размеру, хихикали, когда платья собирались лужицами у наших ног.

Но сегодня одежда сидела плотнее, а подол, раньше волочившийся по полу, мягко ударялся о мои лодыжки.

– Что такое? – спросила Индиго, примеряя шляпу с широкими полями.

– По размеру, – сказала я, одёргивая вечернее платье цвета морской пены. – Оно никогда раньше не было по размеру.

– Ну и что?

Не знаю, почему это было важно, но таким было незыблемое правило: костюмы не должны быть по размеру. Снаружи на лужайке чай был крепким, кексы – чудесно украшены глазурью, а я силилась сосредоточиться на нашей игре в шахматы.

В последнее время я пребывала в уверенности, что Индиго каким-то образом изменяла время. Может, она притягивала каждый час к своему телу, и эта магия искажала мой взор. Небо казалось слишком близким, а Дом – меньше. Ночи пролетали в мгновение ока, а дни едва хромали.

Тати наняла на сезон основной персонал, и Дом был тихим, вялым, опьянённым солнцем – слишком сонным, чтобы делать ещё хоть что-то, кроме как вздыхать под ногами. Иной Мир остался прежним. Я могла часами наблюдать, как листья кружатся в воздухе. Ручей бормотал всё ту же песню, снова и снова. Пыльца отказывалась осыпаться на землю.

Одним июньским днём я увидела, как миссис Реванд стоит у парадной двери, глядя сквозь стекло. Летом она работала неполный день, и мы не были уверены, когда она приедет в следующий раз. Я читала в гостиной – книгу о картинах Караваджо, которую нашла в гостиной, – пока Тати работала у себя в кабинете, а Индиго рисовала наброски в Camera Secretum. Иногда она проводила там целые часы, зарывшись в свои бумаги и пастели, и её глаза лихорадочно блестели. Индиго никому не показывала свои наброски, но они всегда что-то у неё забирали. Каждый раз, когда она заканчивала рисунок, могла проспать целый день, оставляя розовые и голубые пятна на простынях.

– Эй, есть кто-нибудь? – позвала миссис Реванд.

Я поднялась, чтобы ответить, и дверь распахнулась. Миссис Реванд была не одна. Рядом с ней стояла девушка, высокая, раскрасневшаяся от солнца, одетая в белый рубчатый топик и обрезанные шорты. Её волосы были коротко острижены и выкрашены в серебристый. На носу подмигивал бриллиант.

– Ты, должно быть, Индиго, – улыбнулась девушка.

– Это – Лазурь, – сказала миссис Реванд, заходя внутрь, и погладила меня по щеке. – Более милая тень Индиго. – Она подмигнула мне. – Я заглянула только забрать кое-что для пожертвований – мисс Ипполита оставила у двери своего кабинета. Пригляди за ней. – Экономка изогнула бровь, кивнув на девушку, которая, как я поняла, была её ребёнком, и с улыбкой добавила: – Озорство у моей дочки в крови.

Мне всегда казалось, что миссис Реванд перестаёт существовать, как только покидает Дом. Очевидно, это было неправдой. Доказательство этого стояло прямо передо мной – с загорелыми плечами, с татуировками, обвивающими запястья, и смешливыми морщинками вокруг глаз, сообщая, что она позволила миру отметить себя. С Индиго же меня мир никогда не коснётся.

– Мм… так ты здесь живёшь, Лазурь? – спросила она.

– Нет. – Я скрестила руки на груди.

Я не хотела смотреть на эту девушку. Всё в ней резко контрастировало с моей жизнью в Доме.

– Никогда раньше не бывала в старом доме Кастеньяда, – сказала она, оглядевшись, и присвистнула. – Он великолепен. – Девушка глянула на книгу у меня в руках: – Караваджо? – восхищённо уточнила она. – Знаешь, я работала в отеле в Италии несколько месяцев назад и ходила на выставку его картин в Уффици[13]. Картина с Медузой – просто отпад. Кажется, я на неё целый час пялилась.

Я знала, что это за картина, но сама мысль о том, что кто-то может стоять перед ней, отмечать текстуру краски на холсте, тереться плечами с незнакомцами…

Время сделалось неровным, и на долю секунды Дом превратился в стекло, и сквозь его лучи проступил свет жизни снаружи.

– Любишь мороженое? – спросила она, и я кивнула.