Последняя ставка

И рухнул в воду, отчетливо слыша приглушенное шлемом потрескивание пузырьков воздуха.

Вода оказалась более чем прохладной, градусов шестьдесят[29], и, как всегда, пробравшись в мокрый гидрокостюм, прежде всего обожгла холодом его чресла. Он громко ухнул в регулятор, выпустив перед лицевым стеклом облако пузырей.

Потом он сглотнул и подвигал челюстью, чувствуя, как выравнивается давление в ушах, и после этого начал дышать. «Медленно и глубоко, – напомнил он себе, выпрямив ноги в бездонной воде. – И следить за дыханием, потому что холод не позволит дышать часто и поверхностно».

Он расслабил тело и позволил себе медленно погружаться. Видимость была отвратительной – его окружала взвесь коричневато-зеленых водорослей, в которой плавали комки, похожие на пухлые кукурузные хлопья.

Опустившись футов на шесть, он пересек температурную границу, так называемый термоклин, и снова ухнул, ощутив заметно похолодевшую воду. Раскинув руки и взбрыкивая ногами, он остановил погружение.

В водорослевом тумане он смутно видел склон острова. В изобилии валявшиеся камни величиной с булыжник покрывал толстый слой желтовато-коричневого ила, и он невольно задумался о том, как же догадаться, под каким из этих бугров скрыта отрезанная голова.

Но, как бы там ни было, рыбак сидел немного дальше от берега. Крейн поплыл сквозь муть в том направлении, делая длинные гребки и чувствуя, как напрягаются сухожилия в подъемах ног.

Очень скоро левая нога, в том месте, которое он распорол ножом восемь дней назад, начала болеть.

Однообразный цикл дыхания и гребков действовал на него чуть ли не гипнотически. Он вспомнил, как нырял около Каталины после весенних дождей, в кристально чистой голубой воде, сквозь которую было видно на сотни футов, а граница раздела между менее соленой поверхностной водой и более соленой глубокой воспринималась как легкое пляшущее марево, наподобие знойных миражей над шоссе. Вспомнил, как глубоко погружался в приливную заводь близ Ла-Джоллы, подбирал крохотных осьминогов и трогал хрупкие морские анемоны всевозможных расцветок, и терпеливо выпутывался из длинных, похожих на резину лент ламинарии, и как однажды случайно открыл локтем пряжку балластного пояса и потом провожал его взглядом, когда груз быстро и безвозвратно уходил вглубь сквозь прозрачную, как стекло, воду.

Сейчас он слышал только металлическое эхо своего дыхания в стальном воздушном баллоне; воздух, который он долгими медленными вдохами втягивал через клапан регулятора, был холодным и отдавал на вкус металлом, как всегда, во рту ощущался будто бы песок.

Несколько раз он взглядывал на часы и манометр, но забыл о них на некоторое время, когда ему послышался слабый звук, не связанный с его дыханием.

Звук был высоким, ритмичным и скрипучим, но слишком медленным для того, чтобы его можно было счесть отголоском лодочного мотора. В мутной воде он не мог определить, погружается он или поднимается, поэтому дышал очень старательно, помня о том, что при плавании с аквалангом задержка дыхания при любом, даже незначительном подъеме может привести к совершенно внезапному разрыву легких.

Услышанный звук оказался музыкой. Старомодный, в духе сороковых годов, свинг с участием множества медных духовых.

Он выгнул спину, вытянул руки вперед и неподвижно повис в темной непрозрачной коричневой воде.

Что это такое? Ему когда-то случилось увидеть сирену, которую следовало опускать в воду, чтобы созвать ныряльщиков на судно-базу, слышал он и об очень дорогих подводных динамиках, и читал о том, как подводные лодки находят по звукам музыки, играющей в кубриках…

Но сам он никогда прежде не слышал музыку под водой.

Звук сделался яснее. Он узнал мотив – «Когда начинается “бегин”» – и смог разобрать, что фоновые шумы – это не что иное, как смех и человеческие голоса.

Старый, мертвый король, подумал он, почувствовав озноб, причиной которого был отнюдь не только страх, и опять поплыл вперед.

Перед ним в мутном полумраке вырисовался силуэт неровной пирамидальной колонны. Он снова принял сидячее положение, добившись с помощью слегка поддутого компенсатора нулевой плавучести, и, подгребая одними ладонями, стал приближаться к подводной башенке.

Воздух, шипевший в регуляторе на вдохе, казался теперь теплее и имел запахи сигаретного дыма, джина и бумажных денег.

Когда до сооружения остался всего ярд, Крейн разглядел, что шишка на вершине неказистого шпиля – это голова, череп, облепленный тиной вместо плоти.

Скулы и глазницы превратились в коралл, и в левой глазнице мерцала большая жемчужина.

Крейн понимал, что эти перемены, произошедшие уже под водой, были своеобразным ремонтом, посмертным исцелением, и сразу же подумал об изображенной на Двойке Жезлов голове херувима с лицом, пронзенным металлическими штырями.

Музыка сделалась громкой, и почти удавалось различить слова фоновых разговоров и смеха. Явственно ощущался запах мяса, жаренного на угольях, и беарнского соуса.