Последняя ставка

Когда Крейн открыл ключом дверь и распахнул ее, в нос ему ударил запах кофе. Диана и Дин стояли у окна с чашками в руках. Обе вопросительно посмотрели на него.

– Нет, – сказал Крейн. Он снял парик и с некоторым удивлением посмотрел, как его собственная рука швырнула копну рыжевато-каштановых волос в зеркало. – Нет, он не купил карты. Я должен вернуться туда к полудню, а до того времени нужно сложить колоду. Так что поспать не удастся.

Диана подбежала к нему и взяла его за руку. Ему пришлось сделать усилие, чтобы не отдернуть ее.

– Держи кофе? – предложила она.

– Держи, держи… держидерево, – рассеянно отозвался Крейн любимой репликой Сьюзен.

Диана протянула ему свою чашку, которая была почти полна, и над нею все еще поднимался пар.

– На, – сказала она. – Себе я сделаю другую.

Крейн поставил чашку на тумбочку.

– Я пока не хочу. – Запах кофе висел в воздухе, как дым, и Крейн никак не мог выкинуть из головы видение чашечки кофе, стоящей во включенной на самый слабый нагрев духовке.

И «Скорую помощь», и медиков, а потом бутылку, чтобы не запоминались сны.

– Это фраза из анекдота, – раздраженно пояснил он. – «Держидерево».

Диана в недоумении уставилась на него. Она явно не слышала этого анекдота. Да и где она могла его услышать?

– А в ответ: «Сам ты дерево!», – рявкнул он.

Из соседней комнаты вошел Мавранос, и Крейн заметил, как он переглянулся с Дин. «Ты прав, Арки, – подумал он, – я схожу с ума – болтаю о каком-то держидереве. Будь я проклят, мне следовало бы свернуть небо и землю, чтобы…»

Зазвонил телефон на тумбочке у кровати, и все, кроме Крейна, вздрогнули. Дин шагнула к телефону, но Крейн был ближе и снял трубку.

– Алло! – сказал он.

– «Ничтожный, можешь полюбить кого, – послышалось в телефоне, – кроме Меня лишь одного?»

Крейн узнал строки. Это было одно из любимых стихотворений Сьюзен – «Гончий пес небес» Томпсона.

И, конечно же, он сразу узнал голос.

«Это моя жена, – подумал он. – Мне не следует говорить с нею.

А почему бы и нет?

Потому что это не моя жена, – сказал он себе. – Неужто забыл? Это пьянство, это смерть или нечто, объединяющее и то, и другое. Поэтому мне нельзя даже говорить с нею. Но если это еще и она, еще и частица настоящей Сьюзен? Может быть, это действительно ее призрак, на который наслоилась вся эта дрянь?

И если даже это не она, что, если алкоголь способен создать ее убедительное подобие? Я ведь вполне могу умереть завтра, после того, как в третий раз не сработает мой дурацкий фокус, после того, как родной папаша вытряхнет меня из моего тела. Неужели мне нельзя хотя бы пару минут поговорить с этим созданием по телефону? Что плохого может случиться, если я просто выслушаю то, что оно мне скажет? Ведь не исключено, что я получу какую-нибудь необходимую всем нам информацию. И голос настолько похож на голос Сьюзен, и я так устал, что знаю, что способен убедить себя в том, что это Сьюзен. Если меня оставят в одиночестве».

– Секундочку, – сказал он, в конце концов, в трубку, и прикрыл микрофон ладонью. – Это личное, – обратился он к трем своим спутникам, – так что, если вы не против…

– Боже! – начал было Мавранос, – это не…

– Вы не против! – повторил Крейн.

– Я против, – сказала Диана, и ее голос сорвался. – Скотт, ради Бога…

– Ну, если мне нельзя даже… я только… – он тряхнул головой, как будто все должно быть ясно. – Черт возьми, просто выйдите ненадолго отсюда, ладно?

Несколько секунд Мавранос, Диана и Дин глядели на него; потом Мавранос дернул головой в сторону смежного номера, и все трое молча вышли туда и закрыли за собой дверь.

– Мы одни, – сказал Крейн в микрофон.

– Как говорят в баре? – спросил голос Сьюзен. – Без десяти два, перед тем, как перестать подавать выпивку?

– В таких случаях объявляют: «Последний звонок». – Крейн пытался сохранять спокойствие, но его голос все же дрожал.

– Это последний звонок, – сказала Сьюзен. – Я звоню тебе последний раз. После того, как я положу трубку, я или исчезну навсегда, или навсегда останусь с тобой.

– Ты же… м-м… ты ведь призрак, – сказал Крейн. Он страстно хотел бы мыслить яснее. Его искусственный глаз противно зудел – он не мыл его и не прополаскивал глазницу со среды и знал, что буквально напрашивается на менингит, – и нога у него болела, и он чувствовал, как кровь сочится из-под повязки по ребрам. Усталость с такой силой нахлынула на него, что глаза сами закрылись.