Последняя святыня

Ярута был на кухонной женской половине, отделявшейся от общего помещения тонкой дощатой перегородкой. Он хлопотал над хозяйкой. Старуха недвижимо лежала на устроенной там постели, спрятав руки под фартук. По впалым щекам её катились слёзы.

— Вот так и сталось с ней после гибели Милослава, сынка нашего, — у самого хозяина голос тоже дрогнул, — замрёт среди комнаты и слёзы точит. А нынче ещё и эти аспиды напугали. Матушка! — Радим ухватил клюку, стоявшую подле лежанки, требовательно стукнул в пол. — Ну, хватит! Рассиропилась… Вот погляди: не забрали меня. Чего зря пугаться? Ах, бабы, бабы, мозги куриные. Ну-ка перестань! Я тебе сказал, чтоб и не думала раньше моего помирать? А я живой ещё…

Старуха, не отвечая, размазала слезу на щеке сухонькой ладонью и продолжала лежать с закрытыми глазами. Старик, несколько успокоенный, ухватил Одинца за рукав:

— Верни-ка, Олександр, меня на лавку, а то самому не дойти. Да оладьи собери… Ты как, не сильно брезгливый? Если нет — давай их на стол.

— Наша невестка всё трескает, — усмехнулся Одинец, — дай хоть мёд, всё жрёт. Это я про себя.

— Вот и славно. Спешить нам некуда, посидим, поговорим серьёзно.

По старику выходило, что предыдущее было так, забава. Весёлый старикан Радим Ярута, обхохочешься.

— А скажи, детишки-то у тебя есть?

— Как без них? Трое. Из-за них, можно сказать, и попал сюда.

— Ну-ка?

— Под замком моя жена с детишками. Иван Данилович велел, покуда не вернусь с рукописью, в монастыре их держать.

— Ишь ты как строго! — старик воздел палец к небу. — Тоже в книгочеи записался? Да ты ешь, ешь, пока оладушки не остыли.

— Остыли.

— Ну, ешь холодными.

Старик вздохнул, как бы сожалея об упущенной возможности повкуснее накормить непрошеного гостя. Но Александру и горячими они бы не полезли в рот. Однако он всё же взял один из оладьев, стал жевать. Помогало думать. Ярута молча, с прищуром, долго смотрел на него. Одинец зацепил с блюдца добавку — разъелся помалу — отстегнул верхнюю пуговицу ворота. Ярута одобрительно сказал:

— Крепок парень. Быстро в себя приходишь.

Одинец непонятно мотнул головой: то ли соглашаясь, то ли нет.

— Помогу я тебе, парень, — неожиданно молвил старик. — Не обессудь за такую малость, но чем смогу, тем помогу: есть у меня списка с этой рукописи. Сын сделал. Мне она теперь ни к чему, а тебе, глядишь, пригодится.

Глава десятая

После обеда полагалось спать. Новый великий князь земли русской Иван Данилович Калита — ханская пайцза с утверждением его на великом столе ещё не подошла, но это был вопрос времени — проснулся в привычной обстановке своей московской опочивальни. Не открывая глаз, он потянулся в томной неге, с наслаждением зашевелил пальцами ног. Постельничий — сегодня при князе в опочивальне дневал и ночевал Андрюшка Кочевич, сын боярина Василья Кочёвы — вскочил со своего лежака, устроенного при входе:

— Подать чего, государь? Может, квасу?

Иван Данилович, не вполне владея языком, сонно указал:

— Портки…

Вообще-то при одеваниях московский владетель предпочитал обходиться без посторонней помощи, видя в ней умаление молодецкой стати, каковую находил в себе и немало ею гордился. Он и вправду был недурён для своего зрелого — сорок один полный год, не баран начхал! — возраста: широкогрудый, осанистый, но без отвисающего брюшка, руки-ноги тоже не длинные и не короткие, а как раз впору. Может быть, вид несколько портил начавший расти в последние годы второй подбородок, который пришлось скрыть, отпустив на ладонь длины бороду. Прежде Иван Данилович заставлял брадобрея корнать её почти под самый корень, не любил, когда лезла в рот. Предательски отвисающий подбородок, впрочем, не успокоился и полез одуловатостями на щёки, отчего в лице появилось что-то бабье. Это немало удручало князя, да что поделаешь… Но в остальном Иван Данилович был неплох. Потому и обувался-одевался самолично, зная, что в противном случае всегда найдутся острые на язык недоброхоты, над рассказами которых будет смеяться народ.

Но сегодня князь себе изменил, подставив задранные вверх ноги под натягиваемые слугами порты чудесной травяной раскраски. Он всего как два дня назад вернулся с полей тверских сражений и теперь отдыхал от суровой лагерной жизни. Баловал себя: воина и ратоборца-победителя.

— Так что там у нас? — вопрос был к дворскому, который проник в палату вместе с одевальщиками и теперь с выражением величайшей умильности на гладкой роже наблюдал за облачением князя.

— Детки твои, Иван Данилович, здоровы. Матушка-княгиня, храни её Господь, тоже, — дворский не нарушил установленный порядок, начав со здоровья княжеской семьи, даром, что князь Иван поутру уже видел всех воочию, а в опочивальню супруги своей — княгини Елены — наведывался после приезда раз пять, не считая ночной поры. Это только сегодня после обеда что-то разморило, и он улёгся отдохнуть в одиночестве.

— Человек с Твери прибыл, — продолжил дворский, — назвался Одинцом. Ждёт в сенях.

— Ишь ты — человек! Морда мужичья… Ну, прибыл, и хорошо! Проведи его в задние комнаты, пусть ожидает. Челов-е-ек…